А.А.Фридман и странные идеи его времени

(Окончание доклада профессора А.Б.Кожевникова на семинаре в Лаборатории физики высоких энергий. Начало в №№ 35, 36.)

Культурный шок теории относительности

В первой части я рассказал о тех аспектах космологии Фридмана, которые выглядели необычными и непонятными с точки зрения существовавшей релятивистской космологии. Но эти же концепции покажутся более понятными и узнаваемыми, если мы сравним их с идеями других современников Фридмана, не обязательно профессиональных физиков и математиков, но так же как и он переживших мировую войну, русскую революцию и гражданскую войну. Когда я начинал эту часть исследования, первой задачей было проследить, как в революционной России восприняли пришедшую из Европы сенсационную новость о теории относительности Эйнштейна. В исторической литературе уже существует подробное исследование В.П.Визгина и Г.Е.Горелика о том, как знакомились с теорией относительности российские физики и математики перед революцией и после нее. Намного хуже изучен вопрос о восприятии теории относительности более широкой публикой. Ведь об Эйнштейне в 20-е годы писали и размышляли не только профессиональные физики, но и практически все, кто имел интеллектуальные интересы - философы и поэты, физиологи и геологи, художники и политики, актеры и журналисты, по сути вся читающая и пишущая публика. Поэтому здесь мы имеем дело с огромным количеством источников и практически необозримым полем работы.

Поп и медиа звездой Эйнштейн стал в Европе в 1919 году, после того как все ведущие газеты опубликовали сенсационную новость об астрономических наблюдениях, подтвердивших его теоретическое предсказание, что лучи света, приходящие от далеких звезд, отклоняются гравитационным полем Солнца. До этого известное только узкому кругу ближайших коллег, его имя в одночасье стало знакомо чуть ли не каждой домохозяйке. Комментировали теорию относительности тоже все кому не лень, и не счесть всевозможных реакций на пересказы, переложения, интерпретации, опровержения, искажения и извращения теории относительности или приписываемых ей идей. Авторитетные философы всех известных направлений выступили и оценили теорию отоносительности с точки зрения их собственной философии. В России в 1919 г. еще шла гражданская война, и европейская сенсация пришла туда с опозданием примерно на год, в 1920 г., и вызвала во многом аналогичную по масштабам и сумбурности общественную реакцию с огромным количеством публикаций. Почти весь спектр европейских грамотных и безграмотных комментариев можно встретить и на русском языке: или в переводной литературе, или в аналогичных интерпретациях российских авторов, но были такие реакции, которые больше отражали именно российскую специфику и настроения.

Одну из таких реакций, на мой взгляд, очень показательную, приводит Роман Якобсон, в 1920 г. молодой литературный критик, почитатель футуристических поэтов Маяковского и Хлебникова, а впоследствии знаменитый филолог, профессор Гарвардского университета. "Весной 1920 г. я вернулся в закупоренную блокадой Москву. Привез новые европейские книги, сведения о научной работе Запада. М[аяковский] заставил меня повторить несколько раз мой сбивчивый рассказ об общей теории относительности и о ширившейся вокруг нее в то время дискуссии. Освобождение энергии, проблематика времени, вопрос о том, не является ли скорость, обгоняющая световой луч, обратным движением во времени - все это захватывало М-го. Я редко видел его таким внимательным и увлеченным. - А ты не думаешь, спросил он вдруг, что так будет завоевано бессмертие? - Я посмотрел изумленно, пробормотал что-то недоверчивое. - Тогда с гипнотизирующим упорством, наверное знакомым всем, кто ближе знал М-го, он задвигал скулами: "А я совершенно убежден, что смерти не будет. Будут воскрешать мертвых. Я найду физика, который мне по пунктам растолкует книгу Эйнштейна. Ведь не может быть, чтоб я так и не понял. Я этому физику академический паек платить буду". Для меня в ту минуту открылся совершенно другой М.: требование победы над смертью владело им".

Якобсон опубликовал эти воспоминания через десять лет после описываемых событий, в статье 1930 г. "О поколении, растратившем своих поэтов" некрологе-реакции на смерть самого Маяковского. Он пишет, что Маяковский не закончил планируемую им поэму "Четвертый Интернационал", членом и героем которого он собирался сделать Эйнштейна. Но в эпилоге поэмы "Про Это" Маяковский обращается к будущему химику с последней просьбой: воскресить его к новой жизни, когда это станет доступно науке:

        Вижу,
        вижу ясно, до деталей.
        Воздух в воздух,
        будто камень в камень,
        недоступная для тленов и крошений,
        рассиявшись,
        высится веками
        мастерская человечьих воскрешений.

Тут я сразу должен сделать одну важную оговорку-предупреждение об интерпретации приведенного текста. Нынешняя публика при слове "воскрешение" сразу подумает о Николае Федорове, но Федоров к Маяковскому скорее всего никакого отношения не имеет, просто он сейчас намного более известен, чем для людей 20-х годов. В послереволюционное десятилетие о воскрешении из смерти на самом деле писали и думали очень многие, и большинство из них, как и сам Маяковский, вкладывали в воскрешение совершенно другие смыслы, чем Федоров, о котором они, по-видимому, и не знали. В конце 19-го века религиозный философ Федоров был одержим идеей воскрешения. Незаконнорожденный сын богатого дворянина, он всю жизнь жил с комплексом вины перед своим родителем, и выразил этот комплекс в идее физического воскрешения умерших предков, которая стала для него основой его собственного, еретического понимания христианского долга. В 1920 г. Маяковский, атеист и коммунист, думал о воскрешении как о материалистической, научной утопии, и мечтал не о воскрешении давно умерших предков, а людей своего собственного, революционного поколения, слишком многие из которых, как впоследствии и он сам, ушли из жизни молодыми, талантливыми, не всегда успевшими полностью реализоваться. В его - и многих других в послереволюционной России - одержимости идеей воскрешения я вижу психологическую травму поколения, на чью долю выпала мировая война, революция и слишком большое количество преждевременных, бессмысленных смертей. Эта травма и пережитый шок для многих писавших в то десятилетие вылились в настойчивые поиски и желание каким-то образом осмыслить или оправдать или же по возможности обратить смерть, сделать возможным научное, физическое воскрешение.

В той же поэме "Про Это" у Маяковского есть еще одно четверостишие - я только задним числом понял, что в нем упомянута еще одна важнейшая научная сенсация-утопия послереволюционного десятилетия - омоложение - которая, в отличие от теории относительности, в настоящее время совершенно забыта.

        Меня
        из-за угла
        ножом можно.
        Дантесам в мой не целить лоб.
        Четырежды состарюсь - четырежды омоложенный,
        до гроба добраться чтоб.

Сенсационная новость о возможности омоложения пришла в Россию тоже из Европы, в том же 1920 году, и произвела почти такой же ошарашивающий эффект, как и теория относительности. Автором ее был выдающийся венский эндокринолог, один из основателей этой науки, профессор Ойген Штайнах. Его пионерские исследования роли и функций половых гормонов привели его к идее об экспериментальном омоложении. В его опытах мужчина лет примерно 65 подвергался относительно простой хирургической манипуляции с половыми железами, попросту говоря, стерилизации. Впоследствии этой же операцией сторонники евгеники в США и в нацистской Германии стерилизовали умственно и расово неполноценных. Но Штайнах видел в ней возможность сохранить мужские половые гормоны и этим продлить если не саму жизнь, то по крайней мере ощущение молодости и сексуальной жизни, хотя бы и без произведения потомства. Его открытие стало главной медицинской сенсацией десятилетия - во многих странах делались эксперименты, а в клиниках стерилизовались желавшие омолодиться пациенты. Сейчас все это давно и прочно забыто, и только в произведениях художественной, научно-фантастической литературы того времени современный читатель может встретить отражение важнейшей медицинской мечты 20-х годов. "Собачье сердце" Булгакова и "Голова профессора Доуэля" Беляева не выдумки писателей из ничего - они основывались на том, что тогда публиковалось в качестве последних новостей науки практически в любом популярном журнале, как сейчас печатаются новости о магнитных бурях и эспериментах с клонированием. В России эксперименты Штайнаха тоже оживленно обсуждали. Операций, правда, делалось не так много, но общее отношение к этой идее было увлеченное, но иногда с оговоркой, как в процитированной поэме Маяковского: омоложение согласно последнему писку медицинской науки, это, конечно, замечательно, но оно все же еще не решает важнейшую проблему смерти и возможного воскрешения.
Смерть и воскрешение

В России ученые тоже придумывали новые медицинские эксперименты, по крайней мере, частично связанные с мечтами об омоложении и воскрешении. Один из самых известных в то время - продление жизни голове собаки, отрезанной от тела. Подсоединенная к системе циркуляции крови, голова продолжала показывать признаки жизни на уровне простых рефлексов в течение многих часов, а снятый тогда научно-популярный фильм об этом эксперименте можно сейчас найти на ютубе. Врач по образованию, в прошлом один из лидеров большевиков, разошедшийся с Лениным и основавший Пролеткульт, Александр Богданов основал в Москве первый в мире институт переливания крови. Переливание крови могло помочь не только спасению жизни травмированных пациентов, но также и омоложению (при переливании от молодых организмов к старым) и вообще всеобщему братству людей, породненных системой добровольного обмена кровью. Богданов участвовал в экспериментах сам, и как ученый, и как подопытный организм, и умер в результате одного из таких переливаний в 1928 г. Основанный им институт заложил основы государственной системы банков крови, ее сбора, классификации, и хранения, которой мы продолжаем пользоваться и сейчас.

В ряде других исследований представителей медицинских наук тоже можно увидеть попытки разрешить проблему смерти, если не экспериментально, то, по крайней мере, в теории. Николай Пэрна, восходящая звезда петроградской физиологии, умер в 1925 г. довольно молодым, по-видимому от туберкулеза, хотя точно я не уверен. Свою книгу, изданную уже посмертно, он писал, зная, что дни его сочтены. Пэрна в течение 18 лет педантично регистрировал проявления собственного организма, выработав в итоге концепцию о фундаментальной периодичности всех физиологических процессов. Разные органы и части организма имеют разные периоды, но главный из них, для всего организма в целом, согласно Пэрна, составляет примерно семь лет. Каждые семь лет наш организм в физиологическом плане обновляется настолько, что практически можно говорить о физической смерти и появлении нового типа организма, с другими физиологическими доминантами. Физиологическая смерть в таком понимании уже не есть нечто абсолютно неизвестное и пугающее - в каком то смысле мы все ее испытывали не раз, а каждые семь лет нашей жизни.

По-другому к проблеме смерти подходит в своих исследованиях геолог и геохимик Владимир Вернадский. Непосредственным побуждением для него стало начало мировой войны в августе 1914 года, когда после объявления всеобщей мобилизации миллионы призывников отправились на сборные пункты. С момента отдачи приказа в течение двух суток в России было мобилизовано 2 миллиона солдат. Телеграф и железные дороги впервые создали возможность практически одновременного приведения в синхронное движение огромных людских масс, потрясшее современников Вернадского и его самого. У него тогда впервые возникла идея (до этого он изучал геологические процессы), что человечество и человеческая масса по своей силе и воздействиям сравнима с геологической. Позже это создаст ему репутацию одного из родоначальников экологической мысли, понявшего, что деятельность людей производит последствия планетарного масштаба. Он также понимал, что эти миллионы призывников шагают к своей гибели и что он ничего не может изменить в их судьбе. Начиная с 1914 года и примерно до конца Гражданской войны Вернадский был одержим идеей о сохранении того, что он называет "живым веществом". Даже если отдельные организмы умирают, хотел доказать Вернадский, общая масса живого вещества, если посчитать и взвесить ее в масштабе всей планеты, остается неизменной. Жизнь, в понимании Вернадского, не возникает и не уничтожается, и если она не всегда существовала на Земле, то должна была быть привнесена из космоса. В каком-то смысле его мечты - это тоже ответ на травму поколения, пережившего миллионы смертей современников, смертей от войн, революций, эпидемий, голода и холода. Только ответ этот скорее риторический, в духе попытки сформулировать хотя бы на словесном уровне возможность отрицания смерти.

Но биться над проблемой смерти и думать о воскрешении можно было не только и не столько на уровне биологическом и физиологическом, но и на уровне исторического времени. Ведь на долю этого поколения выпала не только смерть миллионов людей, но и гибель целой исторической цивилизации - Российской империи - и начало возникновения на ее развалинах другой исторической эпохи, пусть еще несформировавшейся и далеко не всем понятной, но фундаментально новой. Об этом рассуждали бы, даже если в том же 1920 г. не пришла еще одна, третья сенсационная новость из интеллектуального мира Европы, но она пришла и оказалась востребованной в России. Главным бестселлером в послевоенной Германии, читавшимся и обсуждавшимся всей интеллектуальной публикой, стала историко-философская книга Освальда Шпенглера, которую в русском переводе назвали "Закат Европы". Философски обозревая всемирную историю от античности до наших дней, Шпенглер попытался вывести формулу исторического расцвета и упадка главнейших цивилизаций. Немецкая публика нашла в ней отражение своих острейших фрустраций и переживаний, связанных с проигранной войной и крушением имперских надежд. Современность Западной цивилизации, согласно диагнозу Шпенглера, была типологическим и историческим аналогом эпохи упадка когда-то могучей и всесильной Римской империи.

В России его книга тоже читалась, обсуждалась и рецензировалась очень широко, но, как правило, более критически, чем в Германии. Российские комментаторы находили, что Шпенглер провидец не более чем наполовину. Про упадок Запада и крах империи они в общем соглашались, хотя и не считали эту идею особенно оригинальной, но отмечали, что Шпенглер проглядел намного более существенный момент - что уже поздно говорить об упадке, поскольку уже произошел полный крах старой цивилизации, и, что еще важнее, новая историческая эпоха уже началась. Примерно так рационализировали свои экзистенциальные переживания российские авторы самых разных, в том числе противоположных политических убеждений, а разногласия в их интерпретациях проявлялись уже в оценках происходящего, когда они пытались более точно охарактеризовать зарождающуюся эру мировой истории. Русские религиозные философы отмечали, что Шпенглер позаимствовал свою главную идею у Данилевского, националистического русского философа, который уже в 19 веке писал, что Европейская цивилизация стара и загнивает. Им нравилась аналогия с Римской империей - только современный момент для них соответствовал не периоду постепенного упадка, а уже окончательно свершившемуся распаду империи и переходу к периоду, который они пытались концептуализировать как новое варварство или новое средневековье. Российские философы марксисты выражали похожее историческое ощущение и опыт, но на своем языке. Они тоже находили, что Шпенглер был частично прав, по крайней мере характеризуя западный мир как загнивающий, но считали что более точно было бы писать о загнивании капитализма. Самый существенный момент, который он по их мнению проглядел, это то, что всемирная социалистическая революция уже началась, хоть пока и в географически ограниченном масштабе.

Но настоящий русский "ответ" Шпенглеру мы найдем в сочинениях Велимира Хлебникова (слово "ответ" в кавычках, потому что совершенно не факт, что Хлебников Шпенглера читал, зато он выразил экзистенциальный исторический опыт революционной России своим собственным, оригинальным способом). Как и многие персонажи рассказываемой истории, Хлебников умер преждевременно. Перед самой смертью от гангрены в 1922 г. он завещал свою последнюю большую рукопись друзьям с просьбой "эти записи не показывать академическим кругам, но если можно напечатать, то напечатайте". В этой работе "Доски Судьбы" Хлебников тоже пытается вывести формулу рождения и смерти исторических цивилизаций, но не столько философскую, сколько математическую, подсчитывая число дней, разделяющих критические моменты всемирной истории. Это число он находит с помощью формул, состоящих из двоек и троек в разных степенях, что дает математическое выражение для времени, разделяющего рождение и гибель исторических цивизизаций и глобальных процессов. Это, конечно, нумерология или пифагорейство чистой воды, но для нас существенна мотивация, движущая Хлебниковым, мотивация, которую он высказывает в нескольких своих записях.

Одна из фотографий 1916 г., на которой Хлебников запечатлен в форме солдата первой мировой войны, относится к периоду, когда он пытался "откосить" от армии, имитируя психическую ненормальность (очень сильно ему притворяться не пришлось). Как и многие футуристы, Хлебников вначале заочно романтизировал войну и насилие. Отрезвление наступило быстро, стоило мировой войне начаться в реальности, а самому ему после призыва очутиться в казармах и вкусить тупость муштры и казарменной жизни. Переживаемые им катастрофические события, начиная с Цусимского разгрома 1905 г., побудили его заняться поисками законов чистого времени, которые открылись ему в 1920 г. "Я хотел найти оправдание смертям", - писал Хлебников и мечтал, что открытые им численные закономерности и периоды дадут надежду человечеству освободиться от исторической слепоты, приводящей к войнам и массовой гибели. "Война обратила вселенную в чернильницу с кровью и хотела в ней утопить жалкого, смешного писателя. А писатель хочет войну утопить в своей чернильнице, самую войну".

Хлебников был математически образован и, в частности, знаком со специальной теорией относительности. Эйнштейн оказался важен и для его представлений об историческом времени, овладев которым можно, по Хлебникову, превратить его в своего рода пространство. Интерпретировать это можно примерно так: с пространством ведь мы умеем обращаться относительно свободно, перемещаясь в нем в разных направлениях, но у времени мы находимся в полном плену. Но если Эйнштейн прав, а время и пространство едины и взаимопревращаемы, то, значит, есть надежда, что человечество перестанет быть слепым заложником времени, а поймет и научится работать с его законами. Рассуждения Хлебникова о теории относительности и овладении временем через обращение его в пространство позволяют понять и ассоциативную логику Маяковского, почему у него, при первом же поверхностном знакомстве с теорией относительности, моментально родилась надежда на воскрешение и обращение смерти.

Впрочем, в этом и Маяковский, и Хлебников были совсем не исключение. Многие их современники и сограждане, работая в разных областях интеллектуальной и культурной жизни, были одержимы в те годы примерно тем же комплексом понятий-проблем, понимая их как связанные: пространство-время, ритм-формула, космос-революция, смерть-воскрешение/возрождение. Павел Филонов, один из лидеров революционного художественного авангарда, в 1918-1920 году пишет серию картин, по стилю заметно отличающихся и от его предыдущего, и от последующего творчества. Трудно передать словами и объяснить смысл его абстрактой живописи, но показательны уже названия, которые он дал работам этой серии: "Формула Вселенной", "Формула революции", "Формула петроградского пролетариата", "Формула периода 1904 - июль 1922 (Вселенский сдвиг через Русскую революцию в мировой расцвет)".

Гораздо легче интерпретировать картину символического направления Константина Юона "Новая планета". Для современников в 1921 году она, безусловно, была метафорой только что произошедшей революции, выраженной в жанре научной фантастики. Очевидны тревога, гибель и разрушение, но также очевидны и возрождение - люди выбираются из могил - и смысл происходящего как рождение новой планеты. Можно предположить, что черновики этой работы изначально представляли собой фрагмент церковной фрески, изображавшей страшный суд, но после революции ситуация изменилась, и Юон мог использовать имевшиеся наброски для нового сюжета, который отвечал послереволюционной ментальности и метафорически изображал русскую революцию как событие не просто всемирного, а космического масштаба.

Травматический опыт пережитой революции повлиял не только на ученых и художников, но и на ведущих мыслителей мистического направления. Представители третьего поколения теософии Георгий Гурджиев и Петр Успенский были настроены против революции и эмигрировали. Их сотрудничество основывалось на взаимно-дополяющих талантах. Гурджиев был не слишком образован, но умел мастерски манипулировать людьми, подчинять их своей воле, и они вступали в его секту, отдавали деньги, выполняли зачастую бессмысленные приказания и упражнения в духе аэробики, застывали надолго в странных позах под звуки квазивосточной музыки. Он убеждал, что тем самым они избавляются от здешнего мира и получают надежду перейти в иные, высшие миры. Успенский так обращаться с людьми не умел, но зато мастерски владел словом и свободно сочинял завлекательные мистические концепции и труды, в частности "Новую модель Вселенной". Как и положено теософам, Успенский ссылался на философию неведомых индийских мудрецов, но также очевидно, что при этом он очень внимательно читал Эйнштейна и переводил некоторые из идей теории относительности на язык мистики. Согласно Успенскому, люди есть пленники времени, их жизнь обречена повторяться циклично и вечно, за смертью следует возрождение и переживание опять той же самой жизни, в чем Успенский ничего хорошего не усматривал. Его теософская концепция - это попытка вырваться из плена вечного возвращения и бесконечных циклов умирания и воскрешения. Почерпнутая из теории относительности идея многомерности пространства-времени оказалась кстати, только Успенский для своих целей добавил новые измерения времени. В итоге его Вселенная состояла из шести измерений - три пространственных и три временных, которые и давали надежду освободиться от плена нашего, земного времени.

Интересно, что Фридман тоже мельком упоминает индийскую мудрость. Его короткие статьи о релятивистской космологии почти полностью состоят из математических формул, а словесных комментариев к ним и указаний на то, откуда могли возникнуть его идеи, очень мало. Но применительно к своей любимой идее о периодическом мире - Вселенной, которая рождается, умирает и возрождается вновь - Фридман заметил, что эта модель напомнила ему индийскую философию. Правда, почти все, что российские читатели того времени могли знать об индийской философии, на самом пришло через модную в Петербурге теософию, в частности книги и лекции Успенского.

Помимо теософов и Фридмана были и другие авторы, которые абстрагировали опыт пережитой революции и писали о периодичности смерти и воскрешении не только в биологическом или социально-историческом плане, а расширяя его до космологических масштабов всей Вселенной. Константин Циолковский увлекся идеей межпланетных путешествий еще до революции, но начиная примерно с 1919 года в его работах появляется дополнительная мотивация, обосновывающая необходимость овладения космосом. Эйнштейна Циолковский, скорее всего, не читал, и его представления о Вселенной еще дорелятивистские. Он считает, что хотя вся Вселенная бесконечна и вечна, любая звезда и звездная система в ней имеют конечную жизнь, а точнее периодически умирают и возрождаются. Поэтому и время жизни нашей Солнечной системы, согласно Циолковскому, ограничено, и идея межпланетных путешествий имеет огромное практическое значение для выживания человечества. К этому моменту, когда наша Солнечная система начнет умирать, человечество должно быть готово собраться и отправиться на другие планеты, где жизнь может быть продолжена.

Последний автор, которого я приведу, хотя примеры можно было бы и умножить, Александр Чижевский. Его концепции хорошо известны в настоящее время, но появились они в те же самые революционные годы и резонировали с рассмотренными выше идеями. Чижевский тоже пытается обяснить социально-историческое время как циклический процесс, но находит для этого естественно-историческое обоснование. 11-летний цикл солнечной активности, ее максимумов и минимумов, Чижевский спроецировал на всю всемирную историю так, что большие катастрофические события в жизни человеческих цивилизаций - эпидемии, голод, войны и революции - коррелировали с периодами солнечной активности. Это научно объяснимо, считал он, если осознать, что мы живем в атмосфере Солнца и зависим от нее аналогично тому, как наша жизнь зависит от метеорологических явлений в земной атмосфере. Пертурбации в атмосфере Солнца влияют на массовую психологию и на массовые исторические явления на Земле. Конечно, марксистские критики ему сразу указали, что марксизм по-другому объясняет историю, но опубликовать свою книжку он успел и, в частности, предсказать в ней, что очередная историческая пертурбация в России начнется в 1928 г.

У Чижевского есть неопубликованная рукопись 1920 г., сохранившаяся в архиве РА, в которой он распространяет периодичность времени на космологические масштабы Вселенной. Его идеи тоже резонируют с идеями Фридмана, хотя по стилю их работы сильно разнятся. Фридман формулировал свои мысли строго математическим языком уравнений общей теории относительности. Чижевский Эйнштейна немного знал - частную теорию относительности, общую же только собирался изучить. Его писания философски спекулятивны и многословны, можно сказать, словоблудны. Но пишет он тоже о периодичности рождения и смерти целых вселенных, об огромном космическом маятнике одно колебание которого означает рождение и смерть целых миров, о том, что Вселенная уже умирала и рождалась многократно, и что познание законов матери-природы позволит людям осознать эту периодичность и тем самым избавиться от страха смерти.
Заключение: экзистенциальный опыт поколения, пережившего революционный разлом

Фридман и Чижевский не были знакомы и об идеях друг друга не знали, это почти наверняка. То, что оба они практически одновременно, хоть и совсем в разном стиле, размышляли о Вселенной как о периодически погибающей и возрождающейся вновь, можно объяснить не интеллектуальным влиянием как таковым, а общим экзистенциальным опытом поколения, жившего в эпоху грандиозных исторических катаклизмов. Поколения, пережившего на протяжении одного десятилетия мировую войну, крушение империй, взрыв насилия на прежде невообразимом уровне, глобальную эпидемию и миллионы смертей, неконтролируемый революционный взрыв и возникновение нового мира на обломках старого. Глубокие травмы, эмоции, мечты и переживания этого поколения вылились на интеллектуальном уровне в комплекс идей и концепций, в которых центральную роль играли понятия пространство-время, революция-Вселенная, смерть-возрождение.

Многие из авторов этих концепций умерли молодыми, или писали свои труды, сознавая, что умирают, и практически каждому их них пришлось пережить преждевременную гибель многих близких и друзей, а также миллионов неизвестных им современников и сограждан. У многих из них в заметках можно найти упоминание о непосредственном пережитом событии, давшем первоначальный импульс развитию их собственной концепции о времени и смерти. Как правило, это одно из знаковых событий, давшее им понять, что они живут в эпоху исторического перелома и наступает время глобальных катастроф. Для Хлебникова - это известие о Цусимском разгроме, для Пэрна - революция 1905 г., для Успенского - Гаагская конференция 1907 г., для Вернадского - начало Первой мировой войны, для Чижевского - его собственное участие в мировой войне.

Упомянутые мной авторы марксистами, как правило, не были, но большинство из них, хоть и не все, революцию приняли, приняли как неизбежное, как свершившийся факт и как важнейшее событие мирового значения. Но принять это не то же самое, что понять смысл происходящего и найти ему оправдание. Марксистам, наверное, было проще, у них были готовые ответы на эти вопросы и им казалось, что они понимают смысл исторических перемен. У других же пережитые события и трагедии вылились в упорные поиски объяснения, если не оправдания смертей. Конкретное переживаемое ими время было совсем не абстракцией, не ежедневным повторением будней, и не равномерным, размеренным тиканием часов - оно скорее напоминало реальную физическую силу, неизбежное и естественное событие с разрушительными последствиями, сравнимыми с цунами, приход которого можно заранее предчувствовать и увидеть издалека, но нельзя предотвратить, а можно только постараться пережить, без возможности предсказать, кто именно и как погибнет или сумеет выжить. Многие интеллектуальные представители этого поколения опирались тем или иным образом на идеи теории относительности Эйнштейна о пространстве-времени, которые, как им казалось, могли помочь найти ответы на мучившие их вопросы.

Многие из придуманных тогда концепций с точки зрения сегодняшнего, более спокойного времени выглядят сумасшедшими, подозрительными и спекулятивными. Космологическая теория большого взрыва Фридмана такой сейчас не считается, большинство признает ее как строго научную. Действительно, Фридман как математик мыслил строго и трезво, но была и в его теории ключевая гипотеза, которая роднила ее со многими сумасшедшими теориями того времени. Эйнштейну и другим современникам теория Фридмана долго представлялась странной, и должно было пройти несколько десятилетий, прежде чем ее постепенно признали и приняли, и еше несколько десятилетий привычки, чтобы идея о рождении и смерти Вселенной перестала казаться подозрительной. Сама ментальность поколения революционной эпохи, которую я попытался описать в этом докладе, оказалась довольно кратковременной - одержимость современников вопросами пространства-времени и смерти-воскрешения продолжалась примерно до 1925 года, после чего она постепенно вытеснилась другими более актуальными проблемами. Правда, некоторые из упомянутых авторов продолжали развивать придуманные ими теории, однако время этой генерации в общем прошло, и многие из сумасшедших идей оказались забытыми.

Удивительно, впрочем, то, как много теорий, возникших в кратковременный радикальный период, сумели каким-то образом выжить, приспособиться и сохраниться в более поздние эпохи. Фридмановская концепция космологического большого взрыва в этом смысле не исключение, помимо нее я только упомяну несколько других теорий, порожденных той же ментальностью: Сергей Эйзенштейн и монтаж в кинематографии как соединение пространства и времени, Циолковский и его идея межпланетных сообщений, Богданов и его концепция банка переливания крови, биосфера и ноосфера Вернадского, Ухтомский, Бахтин, и понятие "хронотоп", что тоже означает пространство-время, только на древнегреческом, и, наконец, часто используемое сейчас понятие научной революции, которое ввел Александр Койре, понимая под ним смерть греческого космоса и рождение новой модели Вселенной в науке нового времени в эпоху радикальных перемен 16-17-го веков. Во всех этих и ныне известных концепциях мы можем усмотреть остатки реликтового излучения, свидетельствующего об их рождении в другой, не похожей на нашу эпохе революционных перемен.