Иван Толстой

Будет мелодрама. Но я не виноват.

60 лет назад в Мюнхене открылась радиостанция «Освобождение» (нынешнее радио «Свобода»). Первые годы дикторы в эфире своих имен не называли — не потому, что скрывали, а просто было не принято. На Би-би-си, кстати, чуть ли не до сих пор новости идут в безымянном исполнении.

Записывая на магнитофон мемуары ветеранов холодной войны, я часто спрашивал их о начале антисоветского радиовещания. Кто были те люди, что сели к микрофону 1 марта 1953 года? Как звали самого первого диктора — того, кто хорошо поставленным жирноватым баритоном провозгласил: «Слушайте, слушайте! Сегодня начинает свои передачи новая радиостанция „Освобождение!“»?

Из всех моих вопросов этот казался самым простым. Мне отвечали: конечно, Сергей Николаевич Дубровский, наш любимый Сергей Николаевич, наш учитель. Так говорила, например, Виктория Семенова, читавшая в первый радио-день международные новости, ей вторил в одной из мемуарных программ журналист Леонид Пылаев, да и многие другие.

Мог ли я сомневаться в их рассказах? Зачем ветеранам врать? И я с чистой совестью говорил и писал, что политическую программу радио читал в эфир известный актер, бывший мхатовец, зять самой Веры Пашенной Сергей Дубровский, выступавший в Москве под сценическим именем Болховской. Во время войны Болховской (его настоящая фамилия Сверчков) попал с актерской бригадой в окружение, был взят в плен, увезен в Германию, после войны перебрался в Нью-Йорк, где возглавил любительский эмигрантский театр и стал наставником и кумиром молодых изгнанников. В Америке, кстати, Болховской-Сверчков жил под именем Орловский. (Кто осудит несчастного эмигранта, вечно скрывающегося от советских репатриационных чиновников?).

Когда же в Мюнхене объявили о наборе сотрудников на открывающуюся станцию, Сверчков с некоторыми участниками своей труппы приехал на радио «Освобождение» и возглавил здесь команду дикторов. Все обожали его. Кому еще читать первую передачу, как не Сергею Николаевичу!

Все правильно, только у микрофона 1 марта был не он. Рано или поздно я нашел бухгалтерские документы, составленные, что называется, по факту, а не по воспоминаниям. И в этих документах было сказано, что Дубровский действительно участвовал в первом эфире, но читал он совершенно иной текст — о Кронштадтском восстании. А вот главное заявление, политическую декларацию произносил некто Б.И. Виноградов.

И когда я снова оказался в Мюнхене, я уточнил у той же Виктории Семеновой, сбившей меня с панталыку, как там было дело.

— А-а, — горько улыбнулась Семенова, — Борис... А вы знаете, Борис ведь — убийца. Это он убил Сергея Николаевича Дубровского. Да-да, он отравил его. И этим заслужил возвращение в Советский Союз.

— Борис Виноградов вернулся в СССР?

— Конечно, в 1956 году.

— А вы знали его?

— Очень хорошо знала. Мы вместе играли на сцене, здесь, в Мюнхене. Дубровский везде организовывал театры. Снимали крохотные помещения. Ставили, я помню, «Горе от ума», я играла Софью, а Борис Виноградов — Чацкого.

— А как вел себя Виноградов после отравления?

— Они скрылись в Советском Союзе, вместе с Сонькой, его женой-немкой. Это она его накрутила, и чтобы вернуться, и чтобы Дубровского отравить. Но она-то быстро назад приехала, снова поселилась в Мюнхене и снова устроилась на радиостанцию! А Борис там жил плохо, нуждался, писал ей, даже просил однажды прислать ему в Казахстан брюки...

— А Дубровского похоронили в Мюнхене?

— В Мюнхене, да.

Многое показалось мне странным в этом рассказе, и я стал по косточкам собирать скелет.

В 1930-е годы актер Борис Иванович Виноградов играл в театре ленинградского режиссера Сергея Эрнестовича Радлова. Он был особо известен своими шекспировскими постановками, которые шли в переводах его жены — Анны Радловой. Эту чету знал весь театрально-художественный Советский Союз, а Радлову называли вдовой Шекспира.

В «Гамлете» Виноградов играл не кого-нибудь, а Лаэрта. Того самого Лаэрта, который ранит принца датского отравленным клинком. И сам получает ядовитый удар своего же орудия.

Отравители укатили поначалу не в СССР, а в Париж.
Из блокадного города театр Радлова эвакуировали в Пятигорск. Успели сыграть там несколько спектаклей, но быстро попали под оккупацию. Чтобы не развалить труппу, Сергей Эрнестович принял решение — играть при немцах, как ни в чем не бывало. В его театре было много актеров, известных с довоенных времен: Николай Крюков, Тамара Якобсон (решившая от греха подальше оскандинавить фамилию: Якобсен), Касаткина-Трофимова и другие. Был среди них и Борис Виноградов.

При отступлении гитлеровцев радловский театр был вывезен в Запорожье, а оттуда в Берлин, где труппа выступать под бомбежками уже не могла и раскололась. Хотя война еще шла, сам Радлов с небольшим составом перебрался на юг Франции, а несколько актеров (и Виноградов в их числе) стали дожидаться конца войны в Германии.

Во второй половине 44-го Радлов переехал в освобожденный Париж, давал спектакли в лагерях соотечественников-репатриантов, то есть тех, кто дожидался возвращения в Советский Союз. У Сергея Эрнестовича и его жены не было никакого сомнения в том, что его театральная активность среди своих сослужит ему самую лучшую службу в глазах советских властей после войны.

В феврале 45-го их с женой вызвали в Москву. Друзья были уверены, что они летят за благодарностью и чуть ли не за наградами. Всем виделось новое для них назначение и возрождение театра. Но в Москве Радловых арестовали и дали каждому по 10 лет — за сотрудничество с оккупантами. Анна Дмитриевна скончалась в лагере в 49-м, Сергей Эрнестович освободился в 53-м, не мог устроиться ни в один театр Москвы или Ленинграда, вынужден был перебраться в Прибалтику, где служил, как это называлось, «очередным режиссером» в театрах Даугавпилса и Риги. Скончался он в столице Латвии в 58-м году. На его надгробии — последние слова Гамлета в переводе верной жены:

Пусть будет так... Горацио, я мертв.
А ты живешь — так расскажи правдиво
Все обо мне и о моих делах
Всем, кто захочет знать.

А осторожный Виноградов никуда не возвращался, хотя тоже очень хотел. Пока был жив Сталин, Борис Иванович оставался в Германии. И даже снялся в каком-то немецком антисоветском фильме. Я пока что не разыскал, в каком.

Когда именно Виноградов начал налаживать связи с советскими учреждениями в Европе, мне тоже неизвестно, но женился он на Соне Заксе, немке, оказавшейся в советской зоне Германии и мечтавшей оттуда бежать. Бежать ей помогли, но и связали ее обязательствами. По словам Виктории Семеновой, хорошенькая рыжая Соня стала советским агентом. Она служила вахтером на радиостанции и записывала в журнал всех посетителей. В ее руках побывали все паспорта. Ценное место.

Борис Виноградов успешно прошел конкурс на место диктора и 1 марта 1953 года прочел под запись текст политического заявления.

Судьбой своей Борис Иванович доволен не был и этого не скрывал. Грустил, много пил, мечтал вернуться в Советский Союз. Его отговаривали, напоминали об известных случаях репатриации: да возьмите хотя бы Сергея Радлова, где он теперь? Где его жена-переводчица? Виноградов качал головой, всё понимал. Но домой — хотелось.

Особенно поддерживал его Дубровский: дух в нем поддерживал, но от возвращения на родину старался отвести. А Соня Заксе действовала, как в мелодраматической пьесе: подсовывала ему письма от советских чиновников и доброжелателей, обещавших Борису Ивановичу молочные реки и кисельные берега.

И Виноградов не выдержал. Дальше придется излагать историю, частью основанную на страстных воспоминаниях, невероятных слухах, ничем не подтвержденных деталях, частью на обнаруженных документах.

Не выдержав душевного напряжения, Виноградов согласился на план советского посольства в Париже. Зарабатывая свое право на родину, Борис Иванович, по утверждению Виктории Семеновой, что-то Дубровскому во время прощального ужина подсыпал. Или это сделала рыжая Соня.

Отравители укатили поначалу не в СССР, а, как выясняется, в Париж, но Дубровский тем временем и вправду слег. Ему становилось все хуже. Жена и сын его были в те дни в Америке, выправляли документы. Друзья решили везти Сергея Николаевича в больницу.

25 октября 1955 года 57-летний Дубровский скончался от скоротечного цирроза печени. Разговоры о насильственной смерти не утихали. Не знаю, было ли начато расследование, но то вообще была пора скандальных отравлений эмигрантов. Вспомним знаменитый случай Николая Хохлова, советского агента, который должен был выстрелить капсулой с ядом в лицо НТСовца Околовича, но отказался выполнять задание и разоблачил спецоперацию, за что сам был отравлен радиоактивным таллием. Похожее таллиевое отравление чуть было не отправило на тот свет и Викторию Семенову: она стала случайной жертвой, метили в ее мужа Михаила Мондича. Было ли в стремительной болезни Сергея Дубровского нечто подобное? Бог весть.

Коллеги на радио были потрясены. Но как описать их реакцию, когда несколько месяцев спустя Виноградов с Соней Заксе, как ни в чем не бывало, вернулись из Парижа и попросились обратно на станцию? Соня, между прочим, была принята, правда, в другой отдел, но про Бориса Ивановича журналисты дружно сказали, что если возьмут и его, они объявят забастовку.

В первых числах июля 1956 года, как сообщает эмигрантская газета «Доброволец», супруги Виноградовы выехали из Мюнхена в Восточный Берлин. Оттуда Виноградов говорил по телефону с одним из своих мюнхенских приятелей, а Соня «прислала благодарственное письмо своему начальнику за хорошее к ней отношение и сообщила, что она на службу больше не вернется, так как уезжает с мужем в Москву».

Писалось это, возможно, для хвастовства: Виноградовы попали не в Москву, а в Ленинград, но в любом случае опровергли распространенную эмигрантскую уверенность, что репатриантам хороших мест в СССР никто не предоставит. Но, во-первых, если верить Семеновой, Борис Иванович был не простым возвращенцем, а, как-никак, Лаэртом, и, во-вторых, место он получил строго по специальности. Его взяли в труппу Театра Ленсовета. По иронии судьбы, Театром имени Ленинградского Совета назывался предвоенный театр Сергея Радлова, правда в 56-м году речь уже шла о совершенно другом театре, из которого только что ушел Николай Павлович Акимов.

Простой советский зритель и не поймет ядовитого намека. А кто надо – должен подло съежиться.
Виноградовы получили от государства двухкомнатную квартиру на Васильевском острове в довоенном доме, хоть и на первом этаже. Как вспоминала подружившаяся с ними актриса Ирина Бруханова (Балай), нужды они не знали. Борису Ивановичу положили в театре оклад 85 рублей, а с 1964 года — и все 100. Деньги по тем временам очень пристойные. Ходили в гости, принимали у себя, ездили в Прибалтику (уж не Радлова ли навестить?).

На сцене Театра Ленсовета Борис Виноградов играл целых одиннадцать лет. И роли поначалу были совсем неплохими. До 1967 года он успел сыграть Вельзевула в «Чертовой мельнице» Яна Дрды и Исидора Штока, инспектора полиции в «Доброй ночи, Патриция» Альдо де Бенедетти, полковника Китса в «Острове Афродиты» Алексиса Парниса.

Не могу не задержаться здесь: еще одна петля судьбы лежит на шее Виноградова. «Остров Афродиты» в те годы хотели ставить многие. Но пьеса была запрещена, поскольку грек Парнис был исключен из своей компартии. И пробила пьесу в печать и затем на сцену Вера Николаевна Пашенная, сыграв в московском Малом полюбившуюся ей роль пожилой матери. Так они и выходили на подмостки одновременно в разных городах — Борис Иванович и Вера Николаевна. А была Пашенная, как мы помним, тещей Дубровского...

В начале 60-х с Виноградовым случился инсульт и от больших ролей пришлось отказаться.

Сильно переживал Борис Иванович и отъезд Сони обратно в Мюнхен. По воспоминаниям ленинградских знакомых, «ей было тяжело» практически всё: и быт, и климат, и закрытые границы, и болезнь мужа, вскрикивавшего по ночам. Она оставила его в полуинвалидном состоянии и зажила в Германии, путешествуя по всей Европе, о чем вполне беспечно писала в своих открытках.

Вот к этому времени — концу 60-х — и может относиться (если это вообще не миф) история с отъездом Виноградова в Казахстан. Возможно, ему предложили какой-то заработок? Или он дублировал что-то на местной киностудии? А что за брюки он просил прислать? Если это джинсы, то их по тем временам относили не к одежде, а скорее к валюте.

Но в промежутке между Театром Ленсовета и Казахстаном в артистической карьере Виноградова был непродолжительный вставной эпизод: он снялся у режиссера Марка Донского в пропагандистском советском фильме «Здравствуйте, дети!» 1962 года. Картина эта не стоила бы ни единой строки в истории кинематографа, если бы не судьба нашего героя. Борис Иванович сыграл там британского пастора, персонажа отрицательного, но, благодаря поздней оттепели, все-таки сдержанно-отрицательного. В сталинские годы от этого персонажа мокрого бы места не оставили. И хотя 1962 год — это пора хрущевских гонений на церковь, пастору Виноградову разрешено было сохранить свое западное коварное достоинство.

Картина посвящена «Артеку», хотя он напрямую не назван — просто обычный советский супершикарный пионерлагерь на берегу Черного мора, каких у нас пруд пруди. В лагерь прибывает целый десант иностранных детей в сопровождении взрослых. Дружба, ссоры, характеры, приключения, расовые предрассудки... Наши, разумеется, во всем берут верх. Фильм есть в интернете, желающие выкинуть псу под хвост полтора часа могут его посмотреть. Нам же интересны лишь некоторые кратчайшие эпизоды.

Например, такой. На террасе лагеря сидит пастор и слушает по радио музыку. Проходит старший пионервожатый (совершенно чекистского вида). Интересуется, что это за музыкальный концерт? Мало того, что пастор отвечает: это не концерт, а утренняя месса из собора Святого Петра в Ватикане (уже крамола), так еще и камера наплывает на пасторский коротковолновый радиоприемник. Кадр буквально звенит обличительной деталью: это маленькая фирменная коробочка с надписью: SONY. Теперь — крупно: лицо Виноградова.

Какая все-таки тонкая издевка — для тех, кто понимает, конечно. Бывший сотрудник вражеского радио, он и в кино теперь обречен играть отрицательных персонажей и даже (вроде как по специальности своей, подрывной специальности) слушать «своих», наших врагов.

Но простой советский зритель и не поймет ядовитого намека. А кто надо — должен подло съежиться. Так, вероятно, думали киноконсультанты в штатском. В общем, мелодрама подымается здесь до публицистических вершин.

Но и этого мало. У японской девочки, гостьи «Артека», внезапно случается приступ лучевой болезни, полученной при атомной бомбежке Хиросимы. Врачи, специально вызванные к ее постели (и не простые врачи, а целый консилиум международных светил), бьются за ее жизнь. Тут же, под окнами, ходит и пастор. Но не поможет несчастной японке его бог — бог бессилен, как бессильна вся хваленая западная медицина и наука, изобретшая страшное оружие. Все они ханжи и человеконенавистники. И Борис Виноградов, поживший в Германии, вечно теперь несет за это печать ада.

Умирает японская девочка, отравленная лучевой болезнью. Отравленная, отравленная... Сколько же отравлений суждено перенести нашему Лаэрту? И случайно ли дают ему эту пасторскую роль в киноагитке?

Смотрели ли этот фильм бывшие соратники Бориса Ивановича по радиостанции «Освобождение»? Честно говоря, не знаю. А если смотрели, то обратили ли внимание на все эти намеки? На эту игру с идеологическим противником? Контрразведчики тоже любят язвительно посмеяться.

Еще предстоит узнать, как он провел свои закатные годы. И исповедовался ли кому? И где предан земле? Всё это нуждается в проверке и проверке. У меня нет никакого желания попусту обижать покойного.

Ясно только одно: ветераны не желали отдавать Борису Ивановичу историческую честь называться первым диктором радиостанции. Их можно понять.

Но это был он, именно он. Рано утром 1 марта 1953 года из коротковолновых радиоприемников раздался голос Бориса Виноградова: «Слушайте, слушайте! Сегодня начинает свои передачи новая радиостанция „Освобождение“!»