часть 3

Более-менее официальный частный капитал представлял салон игровых автоматов в подвале, совмещенный с магазинчиком, основным ассортиментом которого были сигареты и какие-то жевательные резинки с шоколадными батончиками. Еще в холле одного из этажей существовал видеосалон (эта разновидность бизнеса, наряду с компьютерными клубами, судя по всему, была стартовой для многих современных успешных бизнесменов), который, к слову, связал в моей памяти в один узел молдаван и азербайджанцев.

Дело в том, что салоном владел примерно 30-летний аспирант из Закавказья с тихим, но высоким голосом и певучими интонациями немного неграмотного русского. Каждый вечер этот сын Азербайджана с некоторой гордостью выносил из своей общежитской комнаты видеомагнитофон, доставлял его в отгороженную часть холла, где на стенке висел телевизор, перед которым стояли пять рядов кресел а-ля школьный актовый зал (с дерматиновой обивкой, секциями по три кресла – очень характерные). Цена билета на вечерний сеанс была, кажись, 1,5 руб. (тогда еще рубли ходили, ребята! Адзин рубель, бир сум, бир сом, бир манат – ничего эти словосочетания не говорят?), ночной (с более откровенными кинолентами) – 2 руб.

Аспирант (уж и не помню, как его звали), не только продвигал искусство в массы, но и, пользуясь схожестью азербайджанского и турецкого языков (ею тогда желали воспользоваться многие его земляки) организовывал автобусные туры украинских челноков в Турцию. Ну, и сам порой ездил.

Именно из его уст я услышал короткую, но насыщенную историю про молдавских пограничников.

Как-то аспирант, в ходе обычной, в общем-то, беседы, своим льющимся голосом неожиданно произнес: «Мне раньше говорили, что все молдаване – пи..ватые, а я не верил. А теперь – да, пи..ватые». Оказалось, что к столь неприглядным выводам рассказчик пришел при пересечении кордона. Погранцы из Молдавии хотели устроить в автобусе шмон. Азербайджанец, ни минуты не раздумывая, тут же предложил им по десять баксов с человека (неплохой, к слову, куш по тем временам – покупательная способность доллара в 1991 году была невероятной), лишь бы они никого не трогали. Стражи границы отказались от предложения, потом прошлись по салону, что-то проверили, посовещались, и сделали то, чего закавказский видеоноситель не ожидал, и понять так и не смог. «Они сказали – проезжайте свободно», - со взлетающим с каждым словом вверх недоумением передал он слова пограничников. И добавил, уже уходя интонационно вниз, как бы добивая всех уроженцев солнечной Молдовы: «Мне раньше говорили, что молдаване – пи..ватые, а я не верил».

Прозрение азербайджанца (на всякий случай, прошу прощения у представителей Молдовы – ничего личного, только история) не так уж и лишне в данном тексте: аспирант-бизнесмен в несколько анекдотической форме выразил генеральную идею 1991 года: «Кто не берет денег, если у него есть такая возможность, чем бы он при этом ни руководствовался – тот лох». Эта «мудрость» была как бы развитием макродевиза тех лет: «Государство так долго нас обманывало по-крупному, а мы если и тырили у него, то лишь по мелочи, – так пора же восстановить паритет».

Подобное отношение к госинтересам тем легче прижилось, что о неминуемости наказания речь не шла в принципе. Люди из представителей различных общественных слоев и формаций превратились в просто людей, которые действовали в своих индивидуальных интересах. Идеальная анархия, не отягощенная никакой навязанной государством моралью. Завлекательная штука для стойких индивидуалистов, готовых бороться каждую секунду, но весьма губительная для общества: в среде сильных довольно быстро происходит естественный отбор, в котором побеждают, как это ни странно, не сильнейшие, а самые организованные (как правило – воры или власть). Активный генофонд уничтожается (победителям не нужны сильные соперники) или размывается (пост-советский человек беспрестанно искал, где лучше), и пока вырастает новое поколение людей, готовых постоять не только за себя лично, но и за свою социальную группу, получаем позднего Кучму.

Но здесь речь идет о 1991-м – тогда о существовании «мершавенького» директора Южмаша я, признаюсь честно, и не подозревал. Да и когда мне было им интересоваться – жизнь вертелась вокруг иного.

Я уже писал о всепроникающей абсурдности возникающего капитализма. Чтобы завершить тему, приведу примерный перечень тех товарных групп, которыми ворочали мои вузовские знакомые 17-24-х лет отроду, в 1991-м: банальные легкие наркотики, ворованное барахло, консервы, бытовая техника, видео и музыкальные кассеты, шмотки, товарные партии металлического лома и туалетной бумаги (о двух последних пунктах стоит будет написать подробней, потому что они были следствием мощного экономического явления тех лет – бартера).

Еще был самый загадочный продукт. Перед тем, как назвать его, я скажу, что сам ни разу данный товар не видел, и те, кто его продавал, тоже его с собой не носили, - физически он нигде никогда не фигурировал. Однако это не мешало ему быть чуть ли не манной небесной, то есть, товаром, способным принести продавшему его мгновенное и надежное обогащение. Речь идет о сухом змеином яде. Еще раз повторюсь – его никто не видел, цена была весьма туманна, но судя по числу предложений, где-то под Киевом находилась половина мировых запасов этого продукта, которая только и ждала ловкого посредника.

Однако яд – это было эдакое над-явление. Проза жизни была проще и понятней.

Низовыми звеньями супермаркета «общежитие №20», как и всей торгующей Украины, служили разнообразные индивидуалы, в любом случае далекие от экзотического яда. В общежитских условиях они сконцентрировали свои усилия на двух видах товаров – сигаретах и водке (в крайнем случае – вине). И то, и другое тогда было в жутком дефиците, требовало не только денег, но и (если речь шла о приобретении в госмагазинах с целью последующего спекулятивного заработка) выстаивания в совершенно сумасшедших и диких (по настроению) очередях. Однако добытые где-то на стороне, водка и табак могли быть проданы в общежитии с приличной наценкой. Особенно велика была маржа при ночных продажах, - тогда круглосуточных магазинов не существовало, так что в темное время суток пропадала даже эфемерная конкуренция со стороны внешних торговцев.

К слову, почитайте номера московского Коммерсанта за первые годы 1990-х – где-то среди них вы (как и я, в свое время покупавший это издание у торговцев с асфальта в переходе у метро Площадь Льва Толстого) обнаружите подробнейший обзор цен на импортные сигареты на пост-советском базаре №1 – московских Лужниках. Статья, полная графиков, и аналитики по трендам и тенденциям (схожая с современными обзорами фондового рынка), явственно вам докажет, что сигареты были ключевым товаром для всего пространства бывшей одной шестой части суши. Так что мои непрекращающиеся в данном тексте попытки притянуть общежитие ко всей Украине, вполне обоснованны.

Объявления о том, какая комната чем торгует, вывешивались прямо на первом этаже. Часть точек действовала давно, и потому вовсе не требовала рекламы.

(есть настроение не останавливаться на написанном)

часть 5

Речь идет об отрывных купонах.

В стране – так (для удобства) назову это образование по обе стороны от даты развала Союза – ходило слишком много денег и слишком мало нужных населению товаров. Чтобы как-то уровнять оба этих компонента перекошенной экономики, власти выпустили отрывные купоны – разграфленные на квадраты листы формата А4, с прямоугольным полем в центре (там стояла печать организации, которая их выдала, и располагалась горделивое название всего этого безобразия – «картка споживача»). Вокруг, как поля на шахматной доске, были «выстроены» отрезные сектора-квадраты с указанием номинала – 1 руб., 3 руб., 5 руб. и месяца, на протяжении которого они действовали. Приходишь в госмагазин, и платишь в двойном размере – рублем и купоном. Отличие в одном – с купонов сдачи не давали. Такое вот вращение макулатуры в природе.

Без купонов водку не продавали. Я же на первом курсе занимал общественную должность финстаросты, получал для группы стипендию (первая была 17 руб. на человека – это где-то на 42 буханки украинского хлеба): деньги раздавал, а купоны ребята брать не хотели – родителей этим добром вдоволь на предприятиях снабжали. Таким образом, я ежемесячно получал значительную купонную «наличность», которую и внес в «уставной фонд» нашего маленького коммерческого предприятия. Мои «однокамерники» - веселая интернациональная компания – скинулись рублями. И образовался капитал, достаточный для старта.

Рыночная экономика и математика сулили приличные прибыли: покупка по 10 руб. за бутылку (что-то такое, точной цифры не помню), продажа – от 15 руб. (если на носу праздники – до «двадцатки»).

Стартовали мы с ящика водки. Верней, вначале где-то в центре купили вина, бутылок восемь. В общаге их у нас перекупили за пару дней. Логично решив, что от добра вина не ищут, мы взялись за водку.

Она научила простому правилу: хороший человек должен быть если не с кулаками, то, как минимум, с локтями. Чтобы распихивать конкурентов. Без всякой злобы – исключительно ради возможности дышать.

Почему локти? Водка в государственных магазинах той поры была не только продуктом ректификации спирта, но и символом борьбы за права измученных трудящихся. Прежде чем добраться до желудков, «беленькая» проходила несколько этапов.

В магазинах ее начинали продавать после обеда, кажись, с 14-00. Это уже само по себе повышало градус напряжения (ожидание водки хуже самой водки), но прочие условия доводили его и вовсе до невероятных показателей.

Для торговли дьявольским сорокаградусным напитком в магазинах того времени отводили обособленные помещения с отдельным входом, отгороженные от остального торгового зала если не кирпичной стеной, то хотя бы металлической клеткой. Все походило на бои без правил, только в спорте действуют профи, дерущиеся в клетке, а здесь внутри находился продавец-мужчина и ящики с водкой, а вся активность осуществлялась добровольцами снаружи.

Какие очереди стояли за водярой! Бессмысленные и беспощадные, как русский бунт.

Я до сих пор явственно помню два эпизода. Первый связан с гастрономом, современный адрес которого – Вадима Гетьмана, 34 (между Индустриальным мостом и Лебедева-Кумача, прямо напротив остановки общественного транспорта). Водку там продавали с отдельного входа – крыльцо с тремя-четырьмя ступенями, железная дверь, ведущая во внутреннюю квадратную комнату, где напротив входа был с помощью металлической решетки отгорожен закуток для продавца и товара.

Очередь всегда начиналась с улицы. И ее внешняя часть всегда была бесконечной, слегка говорливой, состоящей, как правило, из городской инженерной и рабочей интеллигенции, - людей в целом смиренных и терпеливых.

Мы много раз там скупались, и каждый раз ключ к успеху операции был в руках уже упомянутого мною ранее татарина – Хасана.

Слегка отступлю от темы водки. Если бы меня попросили нарисовать образ монгола для фильма о Киевской Руси, я взялся бы описывать Хасана. Высокий, с кривоватыми кавалерийскими ногами, взрывным темпераментом, быстрый в движениях, с круглым непроницаемым лицом – раскосые глаза, усы отдельно от бороды, густые черные волосы. Если улыбается, то как-то недобро.

За водкой с ним ходить было большое удовольствие. Сделает отмороженное лицо (то есть, не улыбается), скользнет вдоль очереди – и привет, уже в дверях, а потом – и внутри. И ведь ничего особенного не делает, даже локти почти не пускает в ход. Вот как это объяснить? Только каким-то мистическим цепенящим ужасом, который сохранился в наших славянских душевных недрах перед кочевниками с востока.

Короче – Хасан внутри, пора лезть за ним. И я, с сумкой и деньгами, не внушая никакого ужаса, а только лишь извиваясь и делая вид, что меня мама за хлебом послала, толкаюсь за ним.

За дверьми всегда открывалась иная сторона той же очереди – в забитом пространстве где-то пять на пять стоит плотная толпа мужиков, одетая в черное, и с испитыми чернеющими лицами. Дышат перегаром, медленно нависают над клеткой с водкой и продавцом. Местная алконавтия, они проскальзывают заранее в боковую дверь, когда через нее в магазин вносят водку. И толкаются, делая стояние людей на улице почти бессмысленным.

Именно здесь однажды, прямо по головам мужиков, натурально полз к окошку, через которое осуществлялась торговля, какой-то уголовник. Посиневший от наколок, молодой, крепкий, невероятно озлобленный, он еще на входе запрыгнул на своего соседа, когда понял, что даже страх окружающих не поможет ему нахрапом пробиться вперед. Парень запрыгнул – и пополз по верху. Его вынужденно поддерживали (слишком плотно все стояли), и зек по-пластунски, надавливая на головы локтями и ударяя ботинками, быстро добрался до цели. Зло прохрипел на продавца, который уже через пять минут торговли начинал смотреть на окружающих обезумевшими глазами (а потому ему было все равно, куда и кому совать водку, лишь бы получить деньги), отоварился, отполз назад, спрыгнул и вышел на улицу.

Идеальная иллюстрация 1991 года, его правил, законов, да даже и самой сути.

Но люди-то, вот эти, по которым только что прошлись, а они утерлись и продолжили рваться к водке, – они же не были олицетворением тупости, серости и покорности. Они были наши, в общем-то, хорошие люди, не забывшие коллективные ценности, законов товарищество и братства. Потому что и в описанном случае, и в прочих других всегда поддерживали (и не только головами) тех счастливцев, которые добрались до окошка, и покупали вожделенный напиток. Тогда ведь на одного человека давали по четыре бутылки (исключение – если есть справка о свадьбе/похоронах – с ней давали ящик – 20 шт; кое-кто профессионально приторговывал такими справками, в буквальном смысле зарабатывая на своей радости или горе). А мы-то вдвоем-втроем приходили за ящиком. И когда продавец орал – «чего берешь так много, кто с тобой?» эти самые люди всегда поднимали руки. И продавец сникал, и отпускал именно ящик. И бутылки тоже передавали над головами (ведь парой добираться до окошка было бессмысленно – один проталкивался и покупал, а второй уже принимал товар где-то в относительно спокойном уголке). И никогда эти пьяницы не крали передаваемую водку, не покушались на нее, и старались даже не уронить.

Тоже знак времени, какой-никакой, тоже иллюстрация – народ 91-го.

Второй же из запомнившихся мне водочных случаев был скорее комичным. Просто в очереди, которую я намереваюсь в этом месте вспомнить, я не стоял, а лежал. Долго и без результата. Зато весело.

Дело было напротив Киевского института инженеров гражданской авиации – как каждый в прошлом уважаемый советский вуз, нынче он называется университетом.

Напротив главного входа в центральный корпус института был один из первых известных мне ночных отделов, где торговали водкой, - где-то с часу ночи. На официальность этих операций указывал чернильный штамп на этикетке продаваемых бутылок, с повышенной (по случаю ночи) ценой – 15 рублей. На всякий случай напомню, или открою глаза: на советских, и первых пост-советских продуктовых (да и не только) товарах, прямо на заводе на этикетке выбивали отпускную цену (или две-три – в зависимости от так называемого территориального пояса: всего их было три, от самого доступного европейского до дорогого северно-дальневосточного).

Вторым, и даже более надежным, чем штамп, доказательством того, что ночная торговля водкой была законной, служили два-три наряда милиции. Они подъезжали за полчаса до открытия отдела, и дубинками ровняли волнующуюся очередь, каждый из участников которой – в основном, молодежь, многие – в синих шинелях, официальной форме одежды студентов-авиаторов, - хотел пробраться к дверям, чтобы войти в них именно в момент старта продаж. Динамичное такое стояние за водкой получалось.

(продолжу)

часть 7

Наши люди

Выше я уже описывал мир 1991 год, как нечто взволнованно-перемешанное, и вскользь упоминал о людях, населявших то время и пространство. Думаю, стоит уделить им еще немного внимания. Впрочем, почему им? Скорее – нам, ведь «я тоже из этих», как пел Шевчук.

Уверен, что необычайная лабильность, охватившая пост-советских людей, не менее важна при описании того времени, чем всепроникающее желание заработать. Они как бы шли рука об руку - предприимчивость (или желание быть предприимчивыми) и неустойчивость (сознания, морали, местоположения). Обе эти характеристики стали, как по мне, ключевыми у «хомо постсоветикус».

Социальная лабильность образца 1991 года была явлением многогранным. Сказать, что стерлась граница между классами – не сказать ничего. Стерлось все, что только можно.

Условно говоря, в 1991 году любой инженер имел неплохие шансы стать уголовником, а любой уголовник вполне мог проснуться владельцем небольшого банка. Впрочем, стремительные рейды вверх-вниз по имущественной иерархии – это вторично. Страна наша тогда была миром бродяг в самом широком смысле. И потому люди как-то проще сходились друг с другом.

Началась эпоха всеобщей винегретизации. Люди перестали видеть проблемы в сословных условностях-условных сословностях. Наверное, главной в те годы стала стратегия выживания, а она не предусматривает глубоких реверансов в сторону положения родителей или происхождения.

Отношение друг к другу у людей тогда могло быть звериным, или даже нежным, но в любом случае каким-то близким. Так, трое ребят из соседней комнаты – дети сельской интеллигенции, с неизжитым патриархальным духом, - как-то отправились на Крещатик знакомиться с девушками. Просто, по их мнению, исключительно на центральной улице столицы можно было встретить киевлянок своей мечты. Они и встретили три «мечты», которые в итоге весьма мирно прожили у них в комнате два месяца, периодически покидая «очаг» ради работы, – а трудились бойкие молодые девчонки в столице проститутками. Но ни «кавалеров», ни «дам» это дело как-то не смущало: «дамам» жить негде было, а «кавалеры», переполненные провинциальной рыцарственностью, не могли им отказать в бесплатном убежище.

К слову, наш интернациональный коллектив (о котором я упоминал выше неоднократно), треть которого имела азербайджанские корни, просто-таки трещал по швам от наплыва всевозможных скитальцев, бросавших в разное время якорь в общаге. Какой фантастический круговорот лиц проходит перед моими глазами, стоит мне начать вспоминать то время! Некая поэтесса, которая сама распространяла свои книжечки; какие-то прикарпатские воры; грузинские «братишки»; базарные торгаши; разбитные разводные дамы; и – зе бест! – один натуральный палестинский урка, и один араб, который, судя по всему, прибыл в Киев для того, чтобы активно обращать в ислам всех вокруг.

Человеческое смешение тех лет помогало не только выживать, но и зарабатывать. Ведь из-за винегретизации отношений практически все двери в стране, которая раньше была частью государства вахтеров и надписей «Посторонним вход воспрещен», теперь оказались если не распахнутыми, то слабо притворенными. Заходи, куда хочешь, предлагай себя или свои идеи.

17-18-летние, мои одноклассники или знакомые в начале 1990-х свободно входили на заводы, в главные приемные, и работали с «красными директорами» по вопросам бартеров, например. Хотя еще парой-тройкой годков ранее людей такого возраста и такого социального бэкграунда дальше проходной и не пустили бы.

Я сам убедился в прозрачности дверей, правда, не заводских, а банковских, и не в 1991-м, а чуть позже – в 1993-м. Но сути дела это не меняет – свобода чрездверидвижения сохранялась все первую половину того сумбурного десятилетия.

Моему опыту свободного проникновения в банковские структуры предшествовал финт вполне в духе того времени: я с приятелем решил на время бросить КПИ в виду его полной бесперспективности. К этому шагу нас, потенциальных инженеров-механиков со специализацией «обработка металлов давлением» (к слову, как учит нынешнее время, неплохая специализация – из нее до миллиардера вырос Пинчук и еще какой-то из нынешних олигархов) подстегнул опыт похода на практику в кузнечно-штамповочный цех завода Большевик.

Трудно поверить, что сегодня это солидное режимное предприятие скукожилось до каких-то пары строений, поглощенное мощным торгово-развлекательным комплексом. Впрочем, о том, что завод кончит чем-то подобным, можно было догадаться уже в первый годы независимости. Ведь на огромной цеховой территории, забитой оборудованием, в момент появления нас, студентов-второкурсников, трудились не более шести человек. Трое – начцеха, его зам и технолог – встретили нас, и провели показательно-описательную экскурсию. Они сделали все, что смогли, чтобы заинтересовать нас. Но могли они немногое: показывать пресса, молоты и прочие горизонтально-ковочные машины, но об их работе лишь рассказывать. Потому что на весь цех (а помещение это было большим и высоким) имелось трое рабочих, которые занимались весьма содержательным производственным процессом – на маленьком молоте (не на большом молотке, а именно на молоте – это такой агрегат) рубили прутки, предназначенные, как оказалось, для могильных оградок. Символично так.

В общем, замерший цех и прочие прелести тогдашнего функционирования промышленного потенциала Украины настроили нас с приятелем не на обучение премудростям ковки и объемной штамповки, а на становление в качестве идейных борцов за денежные знаки. Но для начала мы решили подковаться, и отправились в провинциальный Славянск, Донецкой области, где в тот момент один амбициозный человечек открыл едва ли не первый коммерческий вуз, который (вполне в духе времени) должен был готовить различных менеджеров-маркетологов и тэ-дэ и тэ-пэ.

Сейчас я еще немного расширю лирическое отступление перед переходом к теме банков, потому что не могу пройти мимо Славянска просто так.

У меня есть такое устойчивое внутреннее убеждение, что в некоторых городах или даже их частях по необъяснимым законам иногда консервируется определенный исторический период. Это трудно передать словами, и тяжеловато в деталях показать, но, к примеру, в родном для меня Ивано-Франковске есть район, который не только зданиями, но и общей атмосферой, царящей даже в магазинах, безусловно ассоциируется с 1970-ми. А вот брусчатка и старые рыночные ряды в центре того же города – это, для меня, 100%-й отсыл куда-то в 1930-е.

Интересно, что в крупных городах подобное как-то слабо ощущается. В мегаполисах всегда, даже в старых, однотипно застроенных районах, живет активный дух настоящего. И такие, казалось бы, мощные носители  исторического духа, как киевская Борщаговка, заповедник хрущевок и гостинок, - по ощущениям все равно оказываются лишь современным спальным районом с плохими характеристиками. Ожидаемого по интерьеру духа 1960-70-х там нет, если не считать за него перегарные ароматы в уличных наливайках.

Так вот, в этом плане город Славянск для меня законсервировал в себе дух начала 1990-х. Я, правда, там давненько был, но то, что видел ранее, было почти лубком на первые пост-перестроечные годы, такой выпуклой картинкой, которую можно было смотреть даже руками. Нигде более, даже тогда, в годы юности, я не видал столь отвечающего времени населенного пункта.

На эту 1990-стость Славянска работали сразу несколько факторов. Во-первых, пошарпанный вокзал в неимоверной путанице ж/д путей, забитый толпами людей – как символ страны, съехавшей с катушек и вставшей на колеса. Во-вторых, небольшой палисадник сбоку от вокзального здания, который почему-то облюбовали местные инъекционные наркоманы – весьма заметная социальная группа того времени. В результате они оказывались одними из первых горожан, которые встречались приезжим, и производили на гостей Славянска незабываемое впечатление – частично лишенные конечностей или с ними, но распухшими, на костылях и с палками, с лицами демонов, прошедших все круги рая. В-третьих, за зданием вокзала находилась (думаю, и находится) остановка троллейбуса, ходящего как бы по кольцу (то есть, без выраженных конечных, на которых салон полностью освобождается от пассажиров). Этот рогатый общественный транспорт в славянских условиях оказывался почти смертельно забит по утрам местными жителями, с серыми лицами стремящимися на работу. Такой давки я не видел нигде. И только в Славянске я живьем наблюдал пассажиров, едущих на задних подножках троллейбусов (на них водители становятся, когда проводят операции со штангами). Нечто похожее мне встречалось исключительно в советских фильмах про 1920-40-е годы, когда хулиганистые герои схожим образом передвигались на трамваях.

Ну, и в-четвертых, дух предпринимательства, пронизывавший этот донбасский город. Ярче всего для меня он выразился одной ночью.

Прибыв в город на учебу, мы поселились в местном частном секторе – скопище одноэтажных домов и невероятно лужистых проселочных улиц между ними. Однажды, поздно возвращаясь к месту жительства, наш коллектив брел между луж, подозрительно напоминающих размерами если не озера, то, как минимум, пруды. В одном месте, на переходе между двумя «прудами», мы были встречены мощной фигурой. Фигура была одета в темное, от нее веяло перегаром и закусью, ее покачивало. Но ботинки этого человека каким-то чудом оставались неподвижными, не давая ему сойти с узкого сухого перешейка между лужами. В общем, все условия для падения пьяного мужика лицом в глубокую и мутную воду были соблюдены, но он почему-то не падал. Наверное, его держал донбасский характер.

Так вот, при нашем приближении мужик, не переставая тополем раскачиваться на ветру, начал что-то мычать и совершать движения руками (ногами, он, что характерно, не двигал, что в его ситуации было очень разумно). Мы напряглись, ожидая чего угодно. Например, того, что он попытается взять с нас плату за проход по сухому участку.

Но «фигура» прочистил горло и выдал, причем довольно четко, следующее: «Мужики, если вам сантехника или керамика нада [а Славянск славился своими керамическими производствами] – то аж бегом!». В то, что он сумеет «аж бегом», мы засомневались, и ответили, что в другой раз. Потом как-то боком обошли эту статую первородного коммерсанта, который даже будучи вусмерть пьяным, даже глубокой ночью и даже посреди глухой улицы искал сбыта своим товарам. Ну, и отправились дальше, оглядываясь назад, как бы проверяя – как там идет торговля.

Вот все это многообразие факторов, дополненное кучей мелких деталей, и заставляет меня считать Славянск идеальный носителем пост-перестроечного духа.

На этом месте я со славным Славянском покончу, и перейду к тому, как закрытые украинские банки начала 1990-х становились очень открытыми.

часть 9

По нынешним временам это выглядит крайне самонадеянно: опыта работы нет в принципе, знания близки к нулю, - и при этом бравая молодежь идет вперед, на штурм заблокированных хмурой охраной финансовых вершин.

Мы, конечно, кое-что могли. Несомненно, могли прикинуться молодежью, горящей новыми перспективами. Еще могли свои скудные профессиональные тылы скрыть за словом, то есть, сказать некую заумь. Но в ту пору наш лексикон – сильнейшее оружие современных столичных маркетологических гуру – был, как я сейчас понимаю, слабоват. В профессиональном словаре максимум, что мы имели – «уникальное торговое предложение», и никаких таких ударных конструкций, как «ключевая компетенция» или «дифференцировать направления диверсификации».

Как выражает свои мысли современный специалист подобного профиля? Уверенно и легко извергая выражения (или выражая извержения), бессмысленные в своей беспощадной очевидности: «Конкурентоспособность компании, если она не лидер по издержкам и не имеет инновационных продуктов, может основываться только на двух подходах: быть другой или лучшей. Признание этой очевидной вещи позволяет создать такой эффективный маркетинговый инструмент, как карта позиционирования» (перепечатал из колонки в Форбсе Игоря Гуты, управляющего партнера какого-то шведского проекта). Мне эти слова (и другие, которые я уже не привел в силу нежелания уделять им много места) напоминают о чтении книги Фридриха Ницще «Антихрист. Проклятие христианству», которую я пытался силой преодолеть как раз в 1991 году: вообще-то я много и быстро читал, но словеса немецкого философа давались мне так сложно, что, перечитывая предложения, а после и абзацы, я пробирался через лес его мыслей со скоростью две-три страницы в неделю, и мое упорство покинуло меня ранее, чем закипели мозги.

Мы так складно заворачивать бессмыслие в слова не умели. Зато наш юный маркетинг-бэнд признавал другую «очевидную вещь»: в стране царит атмосфера первичного перераспределения капитала, и надо действовать, то есть, прорываться поближе к этим перераспределяемым потокам. А прорываться – это означало «идти по прямой». Не по головам, конечно, но расталкивая всех локтями, - то есть, здесь сами собой просились в работу качества, приобретенные в период спекуляций водкой.

Технология нашего проникновения в банки была проста: мы обзванивали финучреждения, рассказывали, что к чему и напрашивались на встречу. А там слово за слово – и от менеджеров средней руки стремились на встречи с топами.

Не скажу, что перед нами открылись все двери, куда мы ломанулись, но кое-что удалось. И я не уверен, что нынешние 20-летние студенты смогут провернуть с современными банками подобное – в нескольких случаях наш коллектив «юных маркетологов» довольно глубоко внедрился в «целевую аудиторию». В активе оказался ряд директоров по маркетингу (или людей, чьи должности являлись, если так можно сказать, вариациям на эту позицию), какой-то руководитель АКБ Видродження (точной его должности не назову уже). Еще – глава правления одного банка, о котором (о банке, в смысле) у меня в памяти осталось лишь расположение его главного и единственного, судя по всему, офиса: это был старинный особняк в районе северных платформ главного столичного ж/д вокзала. По всему выходит, что это должна быть улица Вокзальная, та ее часть, что формально отделена от участка, по которому ходит общественный и всякий прочий транспорт. Банк был «закрытым» - двери, охрана, никаких тебе операционных залов. Внутри была коллекция картин на стенах и довольно молодой предправления. Все, более не помню ничего, кроме того единственного, что в итоге именно сюда мы пристроили одного студента на практику.

Жемчужиной нашей «коллекции» стал Леонид Черновецкий, на тот момент –владелец Правэкс-банка, ряда коммерческих магазинов и других бизнес-площадок. В ту пору он не был еще ни депутатом, ни экс-депутатом, ни мэром Киева, ни экс-мэром. И на готовый персонаж комедийного шоу а-ля «95 квартал» этот титан современной самосатиры и садо-юмора в начале 1990-х тоже не был похож.

Черновецкого в ту пору начала интересовать (ну, между прочими делами) социология. И когда правэксовские маркетологи рассказали ему о визите неких студентов, он решил использовать нас в своих целях, для чего и вызвал к себе. Поскольку бесед с ним состоялось несколько, и все они проходили в однотипном антураже личного кабинета «команданте Че» в Правэкс-банке на Кловском узвозе, Эл-Эм Черновецкого генерации «начало 1990-х» я помню неплохо.

Застать его в ту пору в банке было несложно: приходи в выходной день к офису (Че любил посидеть в закованном в гранит Правэксе не только в будни) и смотри – стоит его длинный мерс перед входом или нет. Если пылиться здесь, что случалось часто – вперед, к дверям – охрана нас уже знала, и после консультации с секретаршей в большинстве случаев пропускала.

В быту будущий главный гречконосец производил впечатление вполне адекватного человека, чья внешность с расквашенным «боксерским» носом удачно подходила к типическому образу бизнесмена 1990-х. Единственное несовпадение заключалось в поведении банкира: он не «грузил» по-пацански, и не врубал босса, а был в чем-то даже вполне мирным и интеллигентным человеком. Сидел, правда, в большом кабинете со всеми причиндалами – грудастой секретаршей (впрочем, она вся была какая-то плотненькая, эдакая «почти пышка»), двойными дверями (натуральное дерево), пышной мебелью (натуральное дерево), с развешанными по стенам распятиями различных тропических бабочек (в рамках из натурального дерева). Еще курил, бродяга, - Мальборо, довольно неординарно разламывая откидной клапан картонной пачки, вместо того, чтобы попросту откинуть-открыть его.

Как я уже сказал, Че хотел социологии, и, как мы чуть позже поняли, – с прицелом на политику. Он уже тогда, судя по всему, искал простых путей к рулям власти, - так что не удивляйтесь тому, как шут мог стать королем: Черновецкий, при всем своем нынешнем скоморошестве, был (и остался) человеком последовательным. Впрочем, иного и ждать не стоило – иначе не создал бы этот человек миллиардный бизнес, и не продал бы его ключевую составляющую – банк – за $ 750 млн. ошарашенным итальянцам. Да и в быту он оказался парнем из дивной категории «не промах» - старуху-жену отставил (правда, ценой больших бабок – но в мире больших бабок каждая бабка может и даже должна рассчитывать на солидные бабки в качестве отступных), молодуху-жену нашел.

Как я сейчас отклонился от генеральной линии рассказа о встречах с Черновецким, так и беседы с ним на тему социологии, имевшие место в начале 1990-х, со временем стали склоняться в сторону эдаких раздумий владельца Правэкса о том, как он строил свой бизнес. Наверное, ему уже тогда нужна была какая-то аудитория – позже-то он книги стал издавать на эту тему.

А тогда аудитория нашлась в нашем лице, и из первых уст узнала, что молодой проректор (или кто он там был в конце 1980-х) киевского госуниверситета начал дела, не вложив ни копейки (гордился он этим): мол, все иностранная родня (женина) – завалила импортным товаром под реализацию, а ему оставалось лишь торговые площадки организовать. А дальше – пошло-поехало. И к банку приехало. В этом месте, правда, Черновецкий подробностей не добавлял.

На момент нашего схождения в одной точке пространства будущий мэр стал активно дифференцировать свои бизнесы. Если груз из двадцати прожитых лет окончательно не выдавил из моей головы подробностей, Че в ту пору рекламное агентство открыл, задумался о торговле автомобилями, финансировал выпуск оригинального «клона» московского Коммерсанта – весьма желтую (по качеству бумаги и наполнения) газету Коммерсант Украины.

Сейчас-то я понимаю, что надо было ковать это железо, не отходя от кассы – но тогда социология нас не прельстила. В итоге мы выдоили из Черновецкого и его структур какие-то смешные по современным меркам деньги (думаю, в сумме – баксов двести-триста, не более) и двинулись искать счастья в другие места.

Я и сейчас готов отбросить бывшего столичного мэра куда подальше, и перейти к иной части моего повествования.  Тем более, что тема открытости дверей, которую я преподал как иллюстрацию открытости возможностей в начале 1990-х, на данном этапе рассказа самоисчерпалась.

(продолжу)