Сценарий «Б»

Алексей Балабанов. Пять лет назад

Женские руки. Изящные пальцы неловко сжимают шланг пылесоса. Машина старая, советский «Буран», поэтому шум в комнате стоит невыносимый. Щетка пылесоса скоблит затейливый восточный орнамент, в нескольких местах тронутый временем и молью. Натыкается на едва заметный бугорок под ковром. — Леша! Леш! — громко кричит женщина сквозь рев мотора. — Я нашла деньги. Много.

1998 год. Старая квартира кинорежиссера Балабанова, Санкт-Петербург

Антикварный кухонный буфет с вишневым отливом. За стеклом граненые стаканы в подстаканниках с блошиного рынка на Удельной.

Перетянутые резинкой купюры лежат на диване. Алексей Балабанов и его жена, художник Надя Васильева, с удив­лением смотрят друг на друга. В темный прямоугольник большого окна косо бьет белый снег — за окном вполне бы мог маршировать отряд красноармейцев.

— Десять тысяч. Долларов. Леша, откуда? — спрашивает Надя.

— Спрятал. Давно. Потом забыл. Какую-то премию дали — не помню за что.

— Спрятал? Зачем?

1

— Думал, черные дни настанут. Снимать кино не на что будет.

Надин взгляд меняется: укоризна мешается с восхищением.

У Балабанова, как у Блока, только две женщины: Надя и все остальные.

2008 год. Там же. Входят журналисты «Русского репортера»

— А деньги-то пригодились?

— Пригодились. Кризис как раз случился. Мы их проели.

Дверь в квартиру открывает кинорежиссер Игорь Волошин, автор фильма «Нирвана», получивший приз за лучший дебют на последнем «Кинотавре».

Балабанов пустил дебютанта к себе пожить.

Узнать в Алексее Балабанове знаменитость невозможно. Тем более что он передвигается не по-питерски быстро

По ходу выясняется, где Данила Багров «мочил» бандитов в  фильме «Брат».

Вот здесь сидел тот-то, здесь расстреляли другого.

— А вон в той комнате жил Витя Сухоруков, — говорит Балабанов.

— По сценарию или в жизни?

— В жизни. Мы долго вместе жили. Я, он и какой-то бомжак. Это было в начале 1990-х. В сущности, я тогда сам был полубомжом. Но при этом — членом Европейской киноакадемии.

Все едят докторскую колбасу и рассматривают фото, где Балабанов и Вячеслав Бутусов светятся молодостью.

Осенний Санкт-Петербург

Васильевский. Дует со всех проспектов во все линии. Заурядная питерская погода под названием «вот-вот пойдет дождь со снегом». Средний проспект забит автомобилями. Отовсюду доносятся гудки клаксонов, навевающие ощущение всеобщей демобилизации.

Балабанов в военизированном кепи защитного цвета, джинсах, куртке-джинсовке, надетой на тельняшку. Так можно и на охоту. На ногах — кожаные сандалии. Нет, так на охоту нельзя. Интеллигентские очки как вызов агрессивной улице.

— Куда прешь! — кричит Балабанов джипу, проезжающему на «зеленый» для пешеходов.

Это журналисты «РР» вытащили Балабанова погулять по родному Питеру.

Узнать в нем знаменитость невозможно. Тем более что он передвигается не по-питерски быстро.

— Вас люди совсем не узнают, — говорит журналист, изображая удивление.

— И не надо, — бросает Балабанов, не изображая ничего.

— Быть знаменитым некрасиво?

— Мне как-то бабка встретилась, настырная по виду, спрашивает: «Извините, вы случайно не Алексей Балабанов?» Я испугался, что привяжется, отвечаю: «Нет, к сожалению. Но я очень на него похож». А она мне: «Что же ты тогда, козел, одеваешься, как Балабанов?»

Весна, Канны

Красная ковровая дорожка. По ней поднимаются звезды мирового кинематографа. Небольшая афиша, приклеенная где-то на задворках фестиваля, гласит, что вне конкурса будет демонстрироваться лента Cargo 200 русского режиссера с итальянской фамилией Aleks Balabano. Интересно, куда делась буква «victory»? Наверное, опечатка.

На съемочной площадке в режиссере просыпаются диктаторские замашки

По залитой солнцем набережной Круазетт на предельной скорости движется Алекс Балабанов. Одет так же, как в Питере. Только вместо кепи — шляпа-афганка, похожая на банную войлочную шапку. Тельняшка.

— Это вызов?

— Какой еще вызов? — вызывающе говорит Балабанов, переходя с Круазетт на набережную Лейтенанта Шмидта. В одном окуляре его очков отражаются средиземноморские яхты, в другом — прогулочные катера на Неве. — Просто мне так удобно. Тельняшка — она знаешь как греет! Особенно в Каннах.

— Почему это — особенно в Каннах?

— В конкурсах группы «А» мои фильмы идут, как правило, вне основной программы. В Каннах в основе участвовали только «Счастливые дни». В Монреале — «Замок» и «Война». «Война» получила приз за лучшую мужскую роль.

— Чадов?

— Чадов, Чадов, — говорит режиссер, едва заметно раздражаясь. — После этого он поднялся. Был молодой, яркий. У него было много энергии. Я на него все время орал — он заряжался. Потом он загордился. И обосрался.

Ноябрь 2008 года. Москва. После пресс-показа фильма «Морфий»

На улице стоят Балабанов с Надей Васильевой и исполнитель главной роли в фильме «Морфий» Леонид Бичевин со своей подругой — актрисой Агнией Кузнецовой из «Груза 200».

Мимо проходят зрители. Некоторые — в каппелевской форме. Это фанаты Михаила Булгакова, по произведениям которого снято кино. Они останавливаются и говорят актеру Бичевину что-то непонятное, но приятное о гениально сыгранной роли. Преобладают слова «инверсия», «контрапункт» и «галлюциногены».

Балабанов с удивлением пожимает плечами:

— Это где?

— Это у Булгакова, — отвечают ему каппелевцы и уходят, надменно поскрипывая сапогами.

Балабанов задумчиво смотрит им вслед. Потом говорит Бичевину:

— Леня, только смотри не обосрись.

Ноябрь 2008 года. Москва. Перед пресс-показом фильма «Морфий»

Кинотеатр «Ролан». Фойе. Организовав междусобойчики, толпятся приглашенные — критики, журналисты, их друзья, родственники и урологи. Критик Андрей Плахов представляет свою новую книгу. Фотография Балабанова в тельняшке — на обложке.

С сыном Петей на Смоленском кладбище, где снимались эпизоды из «Брата»

Балабанов почему-то назван там «проклятым поэтом». В первом слове надо бы определиться с ударением.

Покупатели книги все как один идут подписывать ее к Балабанову. Его автографы скупы:

— Иосифу Марковичу от Алексея.

С таким же успехом он мог бы подписать счет за коммунальные платежи. Если бы знал, как это делается.

Плахов говорит большую речь, изобилующую терминами с латинскими корнями.

— Алексей, хочется спросить про кинокритиков. Они вообще нужны?

— Если по правде, то некоторых их выражений я даже не понимаю. Такое чувство, будто они соревнуются: кто больше непонятных слов употребит в рецензии. Они в моих, часто довольно простых фильмах находят такое, о чем бы я сам никогда не догадался. И это, бывает, раздражает.

— Но зрители хотят зашифрованного смысла. Я вот прочел где-то, что изнасилованная девушка из «Груза 200» — метафора России…

— Ребята, я вам сразу скажу: я никогда не вкладываю в фильм ничего, кроме того, что есть. Если он получился — там можно найти все. Люди ищут и находят. Потому что они хотят найти. У меня одна цель — сделать качественное кино. Чтобы артисты сыграли убедительно, кадр был хороший, чтобы свет стоял красиво, чувствовался ритм. И чтобы не скучно было смотреть. Все.

Балабанов произносит речь. Дословно: «Пойдемте смот­реть кино». Его любимая теза: «Если о кино говорить, то зачем его смотреть?»

Зрители рассаживаются. Балабанов мешкает в фойе, и места в зале ему не достается. Критики делают вид, что это их не касается.

Для Балабанова ставят стул в проходе. Ничего, так даже удобней наблюдать за реакцией зала.

2007 год. Москва, Дом кино. Премьерный показ фильма «Груз 200»

Балабанова и Надю Васильеву охранники долго не хотят пускать внутрь. Несмотря на все заверения о личной и непосредственной причастности к мероприятию. У Балабанова нет усов Михалкова. Но с помощью администратора все разрешается благополучно.

Проходя через металлоискатель, Балабанов слышит реп­лику одного из охранников:

— Странно, чмошник какой-то.

— Надя, он назвал меня чмошником, — весело жалуется Балабанов.

Любовь толпы его беспокоит мало. Или это только так кажется?

Фильм «Морфий»   

— Сценарий написал Сережа Бодров, — вспоминает Балабанов. — Он создал главное — структуру. Объединил разные произведения Булгакова, взяв за основу «Морфий» и «Записки юного врача». Он очень давно хотел снимать это кино. Но у него не вышло: фильм получался слишком дорогим. Потом, уже после Кармадона, я прочитал сценарий еще раз. Потом прочитал про Булгакова. Выяснил, что это автобиографические рассказы, что он был морфинистом и избавился от наркотиков только благодаря революции — потому что они кончились. В общем, как-то это все на меня легло. И я подумал, что может получиться интересное кино. Спасибо огромное за этот фильм продюсеру Сергею Сельянову. Он разрешает мне делать, что я хочу. Даже если это невыгодно и ему не нравится.

***

На экране Гармаш, Панин, Дапкунайте. Балабанов разрывается. Ему надо следить одновременно за зрителями и за экраном — копию привезли в Москву незадолго до демонстрации, до этого режиссер видел свой фильм только на компьютере.

Похоже, зал в некоторых местах фильма реагирует не так, как задумано.

В «Морфии» много натуралистических съемок. 1917 год, земская больница в глухой российской провинции. Мало­опытный молодой доктор Поляков пытается лечить суеверную Россию. Дифтерия, чахотка. Уколы, роды, ампутации. Красиво и жутко показанная человеческая драма под аккомпанемент Вертинского.

Балабанов строго смотрит на сидящую рядом с ним зрительницу, то и дело прячущую от «чернухи» глаза.

Пресс-публику больше других возбуждает сцена с минетом. Как и следовало ожидать.

— Часто реакция зрителей не совпадает с задуманной?

— Обычно на премьере видно, получился тот или иной эпизод, работает эта фраза или нет. Я помню, как это было на премьере «Брата 2». Витя Сухоруков объясняет американским таможенникам, что они уроды. В ответ зал начинает так хохотать, что у меня закрадывается сомнение: а не снял ли я кинокомедию? Но вот другой момент — он же говорит украинскому бандиту: «Вы мне еще за Севастополь ответите!» И народ аплодирует так, что я уже боюсь, не получилось ли у меня агитпроповское кино.

— Критики могли сказать, что вы попали в болевые точки общества, угадали народные настроения?

— Могли, но не сказали.

— Вас вообще социальный контекст интересует?

— Я патриот, русский человек. Я родину люблю. И это в первом «Брате» отразилось. Это концептуально. И во втором — тоже. Но критики говорят, что я националист, какой-то «левый реваншист». Каждый видит, что ему хочется видеть. Вот Герман меня обвинил в том, что я антисемит. После фразы Багрова «А то я евреев как-то не очень» Алексей Юрьевич со мной не здоровается. Хотя это он мне путевку в жизнь дал. Я «Счастливые дни» на его студии снимал.

— А с фразой «Не брат ты мне, гнида черножопая!» проблемы были? Кое-кто в нашем кинематографе мог бы такое и на свой счет принять…

— Были.

— Только кинематографические?

— Только.

Надя

— Он тщеславен лишь тогда, когда дело касается его фильмов, — говорит Надя Васильева. — Остальное — за кадром. Я недавно прихожу домой и сообщаю ему, что Герман-маленький приз в Венеции получил. Он отвечает: «Это же здорово». «Чего же тут здорового? — спрашиваю. — Он в интервью сказал, что руки тебе не подаст из-за отца». А Леша в ответ: «Это неважно. Я за русское кино в целом радуюсь».

«Морфий» кончается. Хлопают в меру. Не коротко, но и не долго. Так хлопают пилоту пассажирского самолета, который посадил его жестко, но на это имелись технические причины.

Зрители подходят к Балабанову, с одинаково постной интонацией говорят «супер» или «классно» и перемещаются дальше по маршрутам фуршета.

Дождавшись своей очереди, приближается серьезная дама:

— Как хорошо, Алексей, что вы ни на йоту не отступаете от своей концепции.

— Какой концепции?

— Темы одиночества…

— А-а-а…

Он явно нуждается в поддержке своих. Сергей Сельянов поддержал бы, но он в Ленинграде. Сергей Бодров-младший помог бы…

Наверное, это не пустой звук — противоречие толпы и поэта. Пусть и проклятого.

В одной из заключительных сцен «Морфия» доктор Поляков кричит из окна мужикам в революционных кожанках, что они «твари жидовские». Надя Васильева боится, что мужа снова начнут обвинять в антисемитизме, а он в ответ станет всех их посылать.

Но Балабанова обвинять не стали. А он не стал посылать. Пока не стал.

— Принято считать вас мизантропом…

— Ну, кто вам сказал, что я людей не люблю? Я просто не люблю с ними общаться. Мне не нравятся все эти тусовки, рестораны. Я дома люблю сидеть. В одиночестве. Ложусь на диван дезабилье, как говорят французы, и пишу сценарий. Коплю энергию для съемок. А когда снимаю кино, то становлюсь очень активным. Ты знаешь, как я работаю на площадке? Я же ору на всех. Подхожу к той же Дапкунайте и кричу ей: «Ты что делаешь?!» И все. Сразу раз — дубль.

— А что вы еще делаете дома в одиночестве?

— Читаю или кино смотрю. Я кино много смотрю.

— Чужое? Или свое пересматриваете?

— Что я — дурак, чтобы свое пересматривать?

— Можно быть порядочным человеком и не любить людей?

— Можно любить людей и быть непорядочным человеком.

— Вы неприхотливы? Что вам нужно, чтобы ощущать себя комфортно?

— Чтобы меня не трогали.

— А вас трогает то, что происходит за стенами вашего дома? Вот у нас финансовый кризис теперь, говорят.

— Я про деньги ничего не понимаю.

— Я тоже не понимаю. Но меня же пугают…

— Новости я смотрю. Мне интересно, что в мире происходит. Я слышал, что у нас много золотовалютных резервов. А там кто его знает, может, врут.

— У вас сейчас есть какие-то претензии к своему существованию?

— Возраст. Здоровье не то. С возрастом уходит энергия. Я считаю, что после пятидесяти не стоит кино снимать. Пропадает заряд, который можно передать другим. Будет изображение на пленке и все. Люди посмотрят и пойдут спать. И не захотят посмотреть еще раз.

— В чем секрет: почему ваши фильмы растаскивают на цитаты и они «смотрятся» с любого места?

— Не знаю. Кому-то дано, кому-то нет. Господь дал мне — у меня получается. Это мозгами не охватить. Тебе сколько лет?

— Тридцать девять. С половиной.

Непечатно, грубо, с чувством. Три раза. Затем:

— …Ты меня на десять лет младше! Ты же можешь еще пять фильмов снять!

Санкт-Петербург

Город для Балабанова — сплошь декорации к фильмам. Снятым или еще нет. Любой фрагмент улицы пропущен через воображаемый объектив кинокамеры.

— Вот здесь Иоганн сходил на льдину. Там Сережа Бодров убегал от бандитов. Эх, все изгадили!.. — машет он рукой в сторону новодела. — Современное кино еще можно снимать, а историческое уже почти негде. Правда, сохранился еще Каменный остров. Но там буржуи уже все скупили. Лишнее приходится затирать на компьютере. А я этого не люблю.

— Буржуев ненавидите? Это ненависть классовая или органическая?

— Органическая. Я вообще капитализм не люблю. Не люблю людей, которые живут только ради денег.

Балабанов ищет брусчатку. Находит. Говорит, что таких мест почти не осталось, что это единственное место, где стоит еще старый Петербург.

— Красивые ворота, правда? Здесь был финал «Груза 200». Они шли, потом свернули…

— «Груз 200» трудно прокатывался в России. Почему наши прокатчики лояльно относятся к насилию в голливудских фильмах, а нашему кино в этом отказывают?

— Потому что у нас правда, а их «Ганнибал» — неправда. Последний фильм братьев Коэнов смотрел? «Старикам здесь не место»? Классный фильм. Не голливудский. Там душегуб остается с деньгами и уходит от возмездия. Это протест против американской жизни. Они могут себе это позволить.

— А может быть, потому что «Ганнибал» — это про ихних душегубов, а «Груз 200» про своих: милиционеров и сек­ретарей обкомов, которые живы-здоровы, ходят с нами по одной улице?

— Я об этом не думаю — я думаю, как бы мне новый фильм снять.

Балабанов плутает по закоулкам. Находит свежевыкрашенную башню. Не то водонапорная каланча, не то бывшая газовая котельная.

— Здесь раньше молодежь тусовалась: рокеры, панки. Хорошее место, — говорит режиссер, глядя туда, где раньше чернели надписи про Цоя, который жив, и рок-н-ролл, который мертв. — Хорошее место. Было.

Смоленское (лютеранское) кладбище

Живописное. Странное: ворот нет, а режим работы есть.

Немецкое: основательные склепы одновременно похожи на дзоты и соборы. И кинематографическое: здесь снимались эпизоды из первого «Брата».

С тех пор мало что изменилось. Только убрали трамвайный круг.

— У вас трамваи через все фильмы проезжают.

— Я трамваи очень люблю.

Балабанов с Надей Васильевой и младшим сыном, подростком Петей, в сопровождении журналистов ищет беседку, где Данила Багров угощал бомжей пирогом. Беседки нет. Зато попадается склеп, куда в фильме сбрасывали трупы бандитов. На стенах интригующие надписи вроде такой: «Прав тот, кто хоронит в себе бога».

Балабанову хочется показать, как все было на съемках. Но в склепе сидят готы, выпивают. Синегубые и черноволосые. С пустыми глазами.

Балабанов кричит сыну:

— Петрович, иди сюда. Фотографироваться. В склеп. Помнишь «Брата», фильм?

— Помню.

— А помнишь, сюда трупы сбрасывали?

— Не помню.

— Их же убили у нас на квартире. Бандитов, — немного расстраивается режиссер.

— Ну, не помню я, — отвечает Петя уныло. Его вытащили из дома, когда он смотрел по телевизору «Человека-паука».

Готы немногим взрослее Пети. Балабанова они знать не знают. Но фраза про бандитов, убитых «у нас на квартире», заставляет их быстро убраться из склепа.

— Вы находите общий язык со своими детьми?

— Я мало с ними общаюсь. Они другие. Федька большой уже. На втором курсе. Ему 18.

— Они другие? Но в чем?

— Инфантильные. Моим родителям некогда было заниматься мною. Я все время проводил во дворе, бомбы делал, воробьев стрелял из рогатки, в подвале в карты играл, краплеными. В общем, хулиганом был. Футбол, хоккей. А эти бомбу никогда не сделают. Федька вон все в интернетах сидит, наверное, в порносайтах, я не знаю. А я в его возрасте уже дефлорацию прошел, был абсолютно самостоятельным человеком, жил в другом городе, учился в институте, квартиру снимал.

— Где Петя? — вдруг кричит Балабанов жене. В его голосе слышны интонации наседки. — Поищи его, мало ли что.

Вдруг в воздухе разливается колокольный звон. Балабанов оборачивается:

— Там церквушка есть. Действующая. В «Грузе 200» туда ходил креститься философ. И в «Счастливых днях» я там много эпизодов снимал. Красивой осенью. Как сейчас. Желтые листья лежат, он идет и загребает их ногами. Хотя кино и черно-белое, но все равно понятно, что листья — желтые. Смотри, сколько листьев! У нас в школе была учительница по ботанике — лютая. Чуть что, сразу двойка. Заставляла гербарии собирать. Я у нее в кабинете стекла бил из рогатки. Себе во вред: зимой же холодно.

— У вас есть творческий метод, который можно описать словами?

— Описывай. Я гуляю, замечаю, что нравится. Что-то придумываю и хожу с этим. Постоянно об этом думаю. У меня есть история в голове, и дальше я уже работаю на эту историю. Главное, чтобы картинка была красивая. Вот «Морфий» посмотришь — там хоть кругом декорации, но картинки такие классные!..

Неожиданно, словно в хорошей истории, находится беседка.

— Вот здесь камера стояла, — вспоминает режиссер так радостно, как будто вернулся в счастливые дни. — Вот здесь Сергей Астахов, оператор. Он снимал 25-й оптикой. А вот здесь они сидели, бомжи.

Садится, чтобы легче было представить.

На обратном пути Балабанов с энтузиазмом берется поднимать упавший крест на немецкой могиле. На памятнике надпись: «Александр Егорович Иордан».

— Интересная фамилия, да? — спрашивает сам себя Балабанов.

Возможно, так будут звать героя его следующего фильма.

— Алексей, за что можно любить русского человека?

— За православие и душу. У русского человека широкая душа. По сравнению с западными людьми русские — нежадные. У них территории маленькие, они там все денежки свои считают. А у нас бомжаку 10 рублей дать — как нечего делать. Я поэтому Запад не люблю.

— Были мысли уехать?

— Мысль была. В так называемую горбачевскую перестройку. Один человек уговаривал меня уехать в Южную Африку. Они тогда принимали наших. Апартеид сдавал позиции. Черных становилось все больше. Им надо было освежить и обелить кровь. А мне нужно было заполнить анкету. Но я ее только прочитал и даже заполнять не стал. Сказал человеку: «Езжай один». Но его тоже не взяли.

— Всегда ли надо любить родину, даже если она не нравится?

— Мне моя родина нравится. Я родился в Свердловске. У меня там друзья, я там школу закончил. Не могу сказать, что это отличный город. Там все сломали, разрушили. Ельцин постарался. Но я все равно люблю это место. Мы с Надей туда ездили, когда «Замок» показывали в киноконцертном зале «Космос». Много народу пришло знакомого. У меня там Женя Горенбург, школьный друг. Он руководит женской командой по хоккею на траве. Очень известная, говорят, команда. Но я никогда не видел хоккея на траве. Тем более женского.

— А какую родину удобнее любить — образца «Груза 200» или теперешнюю?

— А родина — она и есть родина. У меня отношение к ней с течением времени не меняется.

— Мы тут на войну ездили. Грузино-осетинскую. Нас тепло принимали в Грузии.

— А зачем они город разбомбили? Покупали оружие на Украине?

— Надо, по-моему, отделять: есть Саакашвили, а есть народ.

— Ну, чего ты мне рассказываешь! У меня есть друг — Каха Кикабидзе, режиссер. Он в моей квартире жил. Мы вместе на курсах учились. Мы друзья.

От автора

— Если бы Сельянов не попросил, я бы не стал тебе давать интервью, — сразу предупреждает Балабанов.

Брать интервью у него трудно. Складывается ощущение: что бы ни спросил, все будет глупостью. Робеешь. Хотя он не прикладывает для этого усилий. С ним вместе, наверное, интереснее молчать. Но для этого надо быть близким ему человеком. А близких у Балабанова немного. Близким был Сергей Бодров-младший. Он очень тяжело переживал его смерть. Я рассказываю ему в общем-то широко известную историю о том, что лед в Кармадоне начал трещать задолго перед сходом Колки, — об этом предупреждали пастухи, но местные власти не прислушались к предуп­реждениям, потому что не хотели терять туристические деньги.

Он отвечает без особой заинтересованности:

— Я этого не знал.

Какие-то пастухи, какие-то власти с их деньгами. Чушь. Главное: нет Сергея.

Находясь около него, стараешься соответствовать. Но не вполне ясно, чему соответствовать. На вопрос — долго молчит. Куда торопиться? Если вопрос дурацкий, вежливо ответит: «Я об этом не думал».

— Кто-то сказал, что «Груз 200» — самый антисоветский из всех антисоветских фильмов.

— Я этот фильм про себя снимал. Как я жил в 1984 году.

Как ездил по стране с названием СССР.

Да и чего спрашивать, если все ответы — в его фильмах. Если все его фильмы в конечном счете о нем самом.

Есть разные типы художников. Бывает, пришлет человек текст: «Вот, я нетленку написал, это надо немедленно напечатать». А прочитаешь — дрянь. Другой пришлет, скажет: посмотри на досуге — я тут накропал ерунды, может, пригодится. И оказывается, отличный материал.

У Балабанова третий путь — путь художника, знающего себе цену. Он снимает качественное кино, и оно самому ему нравится. Он говорит:

— «Счастливые дни» — очень хорошее кино. Это мой первый фильм. И сразу в Канны поехал. «Груз 200» — нескучный фильм, цепляет, там сюжет динамичный. «Мне не больно» очень многих задел. У меня была задача, чтобы девушки заплакали. Но мне звонили много раз и говорили, что мужчины плачут тоже. Потому что это хорошее жанровое кино. А вот когда я снял «Замок», то очень расстроился. Потому что понял, что ошибся: с артистом, с финалом — слишком длинный получился. Хотя фильм тоже кучу призов получил и многим пришелся по душе. Кайдановскому очень нравился. Буржуям каким-то тоже. Но я-то знаю, что этот фильм неудачный. А за остальные фильмы мне не стыдно.

— Оценки ваших фильмов, как правило, полярны. Мне запомнилась такая, например, в одном интернет-блоге: «Балабанов гений, но фильм мне не понравился». Как вы на это реагируете?

— Я в интернет не хожу. Не умею. И вообще про себя обычно не читаю. Поэтому не знаю, как на это реагировать. На самом деле я всегда знаю сам, получилось у меня или нет.

— А мнение коллег?

— А что — мнение коллег? Я помню, как «Про уродов и людей» показывали на «Кинотавре». Сельянов организовал, как обычно, легкий фуршет. Ну, там, для критиков, друзей, знакомых. Так вот, после показа наш столик стал словно зачумленный — все молча обходили его стороной. Похожая история произошла с «Грузом 200». Абдрашитов сказал, что этот фильм получит приз только через его труп. Многие мои фильмы скандальные — или, правильнее сказать, провокационные. Люди их либо принимают, либо нет.

— Скандал, провокация намеренно включаются в замысел?

— Да.

— Чтобы вызвать такую реакцию?

— Чтобы кино осталось. Допустим, на «Кинотавре» все призы получает фильм «Простые вещи». Фильм добротный, но его никто уже не помнит. А «Груз 200» останется. Этот фильм идет по миру. Его смотрят, покупают. Ему дали приз «Фипресси». Это тоже, знаешь, не хрен собачий.

Баня

Балабанов ведет журналистов в баню. Это идея журналистов. Они считают, что баня очеловечивает персонаж.

Баня общественная. Мужчины ходят туда днем, когда поменьше народу.

«Режиссер, этот, как его?» — гуляет отраженное кафелем эхо.

Банщик здоровается с Балабановым как со старым приятелем. Выясняется, что банщик снялся у него в эпизоде. Похоже, это был кульминационный момент в его карьере и жизни.

Знакомый массажист рассуждает о политике: «Политика, брат, она того». Приглашает размять спину.

Знакомый бандит учит жизни: «Жизнь, брат, она того». Приглашает поехать с ним на Валаам.

Бандит садится в ледяную кадушку. Массажист, упарившись, высовывает голову в форточку.

Балабанов поддает жару, не снимая запотевших очков. Кинокамера стыдливо блуждает мимо срамных мест.

— То и дело слышишь: тот или иной актер отказывается у вас сниматься. В чем причина? Репутационные риски?

— Женя Миронов сказал, что он больше не будет играть отрицательных персонажей. Маковецкий зарядил такую сумму на «Морфий», что нам было не потянуть.

— А может быть, испугались, что на банкете их столик будут обходить стороной?

— Может быть. Хотя на самом деле это забавно, когда обходят стороной. Одни обходят, другие подходят. Костя Эрнст на «Кинотавре» подошел к Сельянову и сказал, что купит «Груз 200» для «Первого канала». И купил. Булгакова помнишь? Придут и сами все дадут.

— Но на «Брата» денег «Первый канал» не дал?

— Я тогда не был известным режиссером.

— То есть если бы вы сейчас снимали «Брата», то денег дали бы?

— Думаю, да.

— Несмотря на издержки политкорректности?

— Ну, они же показывают. Иногда.

— А политкорректность в кино — это что?

— Я не знаю. Корректно говорить: мы за мир, против войны, мы интернационалисты. И при этом бомбить Афганистан, воевать в Чечне, с Грузией. Я думаю, нам здесь не хватает честных слов. Перед тем как снимать «Войну», я часто беседовал с ребятами, которые в ямах сидели у чеченцев. Меня больше всего поразила одна история. Похитили сына одного московского финансиста. Посадили его в фуру со стекловатой и биотуалетом. Почему со стекловатой? Ее трудно выгрузить полностью, и она звуконепроницаема. Мальчик долго сидел в плену, пока его папа не заплатил всю сумму. И вот эти люди, которые живут за счет взрывов и разбоя, вот они для меня — черножопые гниды. И точка.

— Вы тоже взрываете…

— А без этого скучно. Говно снимать не хочется. У меня есть несколько нереализованных сценариев. «Глиняная яма», например. Провинциальный город. Женщина любит хачика какого-то. У нее двое детей-мальчишек. И он согласен на ней жениться, но с условием: без русских детей. Она собирается отдать сыновей в детский дом. Мальчишки про это узнают и вешаются. Вот такая мрачная-мрачная история.

— Будут говорить: Балабанов снова снимает «чернуху».

— И окажутся правы.

Кафе

Балабанов ведет журналистов в любимое ливанское кафе. Он считает, что кафе очеловечивает журналистов. У всех возбужденные лица. Однако кафе оказывается безалкогольным.

Хозяйка встречает Балабанова с искренней радостью. Говорит юной барменше:

— Это знаменитый режиссер Балабанов: «Брат», «Груз 200» — знаешь?

Девушка отрицательно мотает головой. Ей совсем не стыдно.

— А ты сама-то «Груз» смотрела? — спрашивает Балабанов у хозяйки.

— Нет пока, с силами собираюсь.
http://rusrep.ru/2008/45/interview_balabanov/