мой папа 26-го года, призвали в 1944, был и в Берлине... вспоминал, што 9-го мая им в полку давали кашу саго.

и всё же это волшебный день. Сказка детства. Дядья, уже покойные, приходили чинно в гости. Один из них служил в "минус 7". Это седьмой минусовой этаж под большим домом на Литейном. Самые послевоенные годы. Говорил, чего в армии много было - это махорки. А с газетой на завертку - было туговато.

Мне показалось, что нынешний День Победы стал каким-то переломным для нашего поколения, пороха не нюхавшего. Вчера многих моих ровесников постигло страшное прозрение – как бы мы не пыжились пафосно, как бы ни вязали охапками георгиевские ленточки, сколько бы пластмассовых танков не склеили,  Великая отечественная  война нашей никогда уже не станет.  Для большинства соотечественников не станет. Но есть среди нас странные, особые люди. Именно про них  было сказано  чуть коряво на слух, но кристально-точно по смыслу: «Я не участвовал в войне, она участвует во мне».  Мистический «Орден причастных», возвращающих наших мертвых из небытия и забвения. Оперирующих страшной некромантической формулой:  на сто безымянных – десять опознанных солдат.

   Я не очень понимаю как, почему и откуда эти парни и девушки проявились в нашем циничном мире?  Возможно, это потомки пропавших без вести солдат. Люди, заблудившиеся среди исторических эпох, но имеющие реальные и неведомые связи с прошлым.  Или, слетевшие с круга перерождений, и вынужденные вернуться на один оборот назад, чтобы отдать неведомо у кого занятый долг Памяти. А может быть, именно они оплачивают наши долги, пока мы ходим на салют, или, высунув язык от идиотской старательности, лепим на «Фольксваген»  придурошную и оскорбительную наклейку: «Спасибо деду за Победу»? Не знаю. Судите сами.

Я  просто приведу дословно  рассказ человека, нашедшего своего  129-го  погибшего солдата.  Очередного,  безымянного предка, пропавшего без вести в новгородских болотах зимой-весной 1942 года.

Они пропали за Родину

«Мы приезжали в эти места на разведку во второй раз. Опять вдвоем. Я и моя  жена. Дичь, глушь. Медведи ходят по пятам и специально гадят на месте наших привалов. Подглядывают за нами и подслушивают.  Потом мы уже поняли, почему этот солдат дался нам так тяжело. Он звал нас еще прошлой осенью, кричал в голос, чтобы мы его нашли. Это не фантазии, не бред. Погибшие, потерянные и не похороненные говорят с теми, кто может их услышать. Дано не всем, или не всегла.  Вам подтвердит любой поисковик. В новгородском поисковом отряде «Долина» был полуслепой инвалид, ветеран-афганец, который ночью вставал и шел по лесу. Спящий. И расставлял вешки, делал зарубки на деревьях и утром в этих местах находили солдат. То, что от них осталось.

   В общем, на третьи сутки тихой лесной жизни, душу мою вдруг стало ломать и выкручивать. Я с опаской прислушивался к своему сознанию, заглядывал глубже и не мог постичь причины. Может, мне было слишком хорошо здесь с любимым человеком, слишком тихо, слишком покойно? Той ночью не спалось, неведомое тянуло нервы по жилкам, медленно наматывая их на невидимый барабан. Десять раз садился на порог палатки - курил, смотрел в бледные звезды. Моя любимая все время фотографировала, и я в шутку стал звать ее Шрайбикус  (нем. - фотограф, прим. Корр.) . Она, кстати, переживала  такое же томление, мучилась, но терпела.  Жена пришла в полный ужас, когда около часа ночи, на старой военной лежневке называющейся  "Руссенвег", с разными интервалами шесть раз продудел автомобильный гудок. Автомобилей здесь не было и быть не могло,  даже квадроциклов - в тех краях "Руссенвег" почти полностью растворилась в "волховских джунглях"...Тепловоз на далекой железке? До станции километров 15 - предел слышимости, и не так он гудит. Я прочел Шрайбикусу короткую лекцию о местных дорогах. Их называли "волховские пианино" и почему-то вспомнил и рассказал, что большинство таких дорог были однопутные, и через каждые два-три километра на них устраивали разъезды для машин. Уточнил с серьезной рожей: - Это шофер с разъезда дудел встречной машине, мол, пропускает... Деталь оказалась важна для дальнейшей истории. Крайний раз я проснулся в четыре утра, в какой-то совершенно  запредельной тоске. Лежащее на душе озвучил шепотом, для себя: - Смерть свою чую... Шрайбикус слышала, и как рассказывал позже, была готова заорать от ужаса и закусила кулачок до крови. Хотя, если разобрать сказанное, смысл  был иным. Я чуял смерть, это факт. И в этом непрекращающемся, и непонятно откуда взявшемся кошмаре, мы наконец-то заснули. Утро оказалось невыносимо тоскливым и сырым - лег туман, висел плотно, не думая растягиваться. Ожидая затяжной дождь, мы перенесли дальний поход, и решили пройти по окрестностям с металлоискателем.

Начали с поляны, на которой  немцы красиво применили "артиллерийскую вилку". Там, перед бродом была поляна на которой накапливались наши войска переправляющиеся через речку. Немцы двумя снарядами-чемоданами пристрелялись, а  третий снаряд положили  точно на лежневку. Описав полукруг и запутавшись в непроходимом буреломе, мы выломились из чащи  на дорогу "Руссенвег", точно на разъезд для машин. Металлоискатель запел тоненько и протяжно – цветной металл. Когда показался шланг противогаза, я заметил Шрайбикусу :

-Осторожно копай, останки могут быть.

Спустя секунду я услышал непередаваемый звук - удар металла по кости. Его ни с чем не спутать...  Можно перепутать камень и железо, но человеческие останки – никогда!
Следующие несколько часов мы провели, выворачивая лесную землю наизнанку. Прощупывая пальцами каждый комок, мы вскрыли квадратов десять. Было такое ощущение, что лес сам отдавал нам солдата. Земля заворачивалась полотнищами, как футбольный газон, корни на раз рубились лопатой или дрались руками на всю длину. Но скорее всего, шинель и валенки просто изменили структуру почвы в этом месте. Да и было ее здесь немного - уже через десяток сантиметров начинался твердый, серо-песчаный материк. Медальона не было, и я в сердцах, как и все поисковики, проклял тех, кто решил быть умнее всего мира. И вместо нашейного жетона, как у немцев или американцев, придумал этот дурной черно-красно-зеленый бакелитовый "футляр для иголок", даже не регламентировав место его ношения. Этот смертный медальон с  так называемым «паспортом смерти», бланком с данными солдата, давился взрывной волной или при падении. Лопался от попавшей воды, бумага в нем истлевала в прах. 

Видать, Родина не собиралась терять своих сынов... Да еще в таких местах и таким числом. Для очистки совести, я обошел несколько раз с прибором местность - надеялся найти подписную вещь. Молился о ложке, потому что котлы у нас на тот период в большинстве своем были железные или эмалированные, а фляги стеклянные. Много на них не напишешь, и не прочтешь. В костях солдата был толстостенный, массивный снарядный осколок. Я нашел и боковину от этого снаряда, и десятиградусный сектор от алюминиевого конусообразного взрывателя. Подышал носом, разбил визуально полянку на квадраты и прошел еще раз. Пусто.Больше ничего здесь не было и быть не могло. Я начал рубить крест. Взял елку, ножом и топором выбрал глубокие пазы для поперечин. С каждой стружкой в мох падала моя лютая тоска. Принес длиннющий медный провод без оплетки - как специально под прибор попался, для креста. Подумал, что умение делать кресты павшим – это наше, русское, у нас в крови. Привитое и впитанное через десятки поколений и сотни войн.

Речей над могилой не было, какие уж тут речи, когда все на душе и без слов. Сказал лишь: "Спасибо тебе за все, брат! Все что могли для тебя сделали. Если не захочешь здесь лежать один, дай Знак. Осенью  вынесем, ляжешь с товарищами". Любимая  молчала, встав на колени перед крестом. Помолились, положили на холмик конфеты и сигарету. Включили солнце - на одну неприкаянную душу в этом лесу стало меньше. И мы пошли дальше. Странно, но все это случилось в мой День Рождения».

http://www.kp.ru/daily/26070/2980015/

Исповедь пиндосского морпеха

«Меня зовут Майкл Фогетти, я – капитан Корпуса морской пехоты США в отставке. Недавно я увидел в журнале фотографию русского памятника из Трептов-парка в Берлине и вспомнил один из эпизодов своей службы. Мой взвод после выполнения специальной операции получил приказ ждать эвакуации в заданной точке, но попасть в эту точку мы так и не смогли.

В районе Золотого Рога, как всегда, было жарко во всех смыслах этого слова. Местным жителям явно было мало одной революции. Им надо было их минимум три, пару гражданских войн и в придачу – один религиозный конфликт. Мы выполнили задание и теперь спешили в точку рандеву с катером, на котором и должны были прибыть к месту эвакуации.

Но нас поджидал сюрприз. На окраине небольшого приморского городка нас встретили суетливо толкущиеся группки вооруженных людей. Они косились на нас, но не трогали, ибо колонна из пяти джипов, ощетинившаяся стволами М-16 и М-60, вызывала уважение. Вдоль улицы периодически попадались легковые автомобили со следами обстрела и явного разграбления, но именно эти объекты и вызывали основной интерес пейзан, причем вооруженные мародеры имели явный приоритет перед невооруженными.
Когда мы заметили у стен домов несколько трупов явных европейцев, я приказал быть наготове, но без приказа огонь не открывать. В эту минуту из узкого переулка выбежала белая женщина с девочкой на руках, за ней с хохотом следовало трое местных ниггеров (извините, «афро-африканцев»). Нам стало не до политкорректности. Женщину с ребенком мгновенно втянули в джип, а на ее преследователей цыкнули и недвусмысленно погрозили стволом пулемета, но опьянение безнаказанностью и пролитой кровью сыграло с мерзавцами плохую шутку. Один из них поднял свою G-3 и явно приготовился в нас стрелять, Marine Колоун автоматически нажал на гашетку пулемета, и дальше мы уже мчались под все усиливающуюся стрельбу. Хорошо еще, что эти уроды не умели метко стрелять. Мы взлетели на холм, на котором, собственно, и располагался город, и увидели внизу панораму порта, самым ярким фрагментом которой был пылающий у причала пароход.

В порту скопилось больше 1000 европейских гражданских специалистов и членов их семей. Учитывая то, что в прилегающей области объявили независимость и заодно джихад, все они жаждали скорейшей эвакуации. Как было уже сказано выше, корабль, на котором должны были эвакуировать беженцев, весело пылал на рейде, на окраинах города сосредотачивались толпы инсургентов, а из дружественных сил был только мой взвод с шестью пулеметами и скисшей рацией (уоки-токи не в счет).

У нас было плавсредство, готовое к походу, и прекрасно замаскированный катер, но туда могли поместиться только мы. Бросить на произвол судьбы женщин и детей мы не имели права. Я обрисовал парням ситуацию и сказал, что остаюсь здесь и не вправе приказывать кому-либо из них оставаться со мной, и что приказ о нашей эвакуации в силе и катер на ходу.

Но, к чести моих ребят, остались все. Я подсчитал наличные силы: 29 «марин», включая меня, 7 демобилизованных французских легионеров и 11 матросов с затонувшего парохода, две дюжины добровольцев из гражданского контингента. Порт во времена Второй мировой войны был перевалочной базой, и несколько десятков каменных пакгаузов, окруженных солидной стеной с башенками и прочими архитектурными излишествами прошлого века, будто сошедшими со страниц Киплинга и Буссенара, выглядели вполне солидно и пригодно для обороны.

Вот этот комплекс и послужил нам новым фортом Аламо*. Плюс в этих пакгаузах были размещены склады с ооновской гуманитарной помощью, там же были старые казармы, в которых работали и водопровод, и канализация. Конечно, туалетов было маловато на такое количество людей, не говоря уже о душе, но лучше это, чем ничего. Кстати, половина одного из пакгаузов была забита ящиками с неплохим виски. Видимо, кто-то из чиновников ООН делал тут свой небольшой гешефт. То есть вся ситуация, помимо военной, была нормальная, а военная ситуация была следующая…

Больше 3000 инсургентов, состоящих из революционной гвардии, иррегулярных формирований и просто сброда, хотевшего пограбить, вооруженных, на наше счастье, только легким оружием – от «маузеров-98» и «штурмгеверов» до автоматов Калашникова и «стенов», – периодически атаковали наш периметр. У местных были три старые французские пушки, из которых они умудрились потопить несчастный пароход, но легионеры смогли захватить батарею и взорвать орудия и боекомплект.

На данный момент мы могли им противопоставить 23 винтовки М-16, 6 пулеметов М-60, 30 китайских автоматов Калашникова и пять жутких русских пулеметов китайского же производства с патронами 50-го калибра. Они в основном и помогали нам удержать противника на должном расстоянии, но патроны к ним кончались прямо-таки с ужасающей скоростью.

Французы сказали, что через 10-12 часов подойдет еще один пароход, и даже в сопровождении сторожевика, но эти часы надо было еще продержаться. А у осаждающих был один большой стимул в виде складов с гуманитарной помощью и сотен белых женщин. Все виды этих товаров здесь весьма ценились. Если они додумаются атаковать одновременно и с юга, и с запада, и с севера, то одну атаку мы точно отобьем, а вот на вторую уже может не хватить боеприпасов. Рация наша схлопотала пулю, когда мы еще только подъезжали к порту, а уоки-токи «били» практически только на несколько километров. Я посадил на старый маяк вместе со снайпером мастер-сержанта Смити, нашего «радиобога». Он там что-то смудрил из двух раций, но особого толку от этого пока не было.

У противника не было снайперов, и это меня очень радовало. Город находился выше порта, и с крыш некоторых зданий территория, занимаемая нами, была как на ладони, но планировка города работала и в нашу пользу. Пять прямых улиц спускались аккурат к обороняемой нами стене и легко простреливались с башенок, бельведеров и эркеров… И вот началась очередная атака. Она была с двух противоположных направлений и достаточно массированной.

Предыдущие неудачи кое-чему научили инсургентов, и они держали под плотным огнем наши пулеметные точки. За пять минут были ранены трое пулеметчиков, еще один убит. В эту минуту противник нанес удар по центральным воротам комплекса: они попытались выбить ворота грузовиком. Это им почти удалось. Одна створка была частично выбита, во двор хлынули десятки вооруженных фигур. Отделение капрала Вестхаймера – последний резерв обороны – отбило атаку, но потеряло трех человек раненными, в том числе одного тяжело. Стало понятно, что следующая атака может быть для нас последней: у нас было еще двое ворот, а тяжелых грузовиков в городе хватало. Нам повезло, что подошло время намаза, и мы, пользуясь передышкой и мобилизовав максимальное количество гражданских, стали баррикадировать ворота всеми подручными средствами.

Внезапно на мою рацию поступил вызов от Смити: «Сэр. У меня какой-то непонятный вызов, и вроде от русских. Требуют старшего. Позволите переключить на вас?». – «А почему ты решил, что это – русские?». – «Они сказали, что нас вызывает «солнечная Сибирь», а Сибирь – она вроде бы в России…». «Валяй, – сказал я и услышал в наушнике английскую речь с легким, но явно русским акцентом. «Могу я узнать, что делает United States Marine Corps на вверенной мне территории?», – последовал вопрос. «Здесь – Marine First Lieutenant Майкл Фогетти. С кем имею честь?» – в свою очередь, поинтересовался я. «Ты имеешь честь общаться, лейтенант, с тем, у кого, единственного в этой части Африки, есть танки, которые могут радикально изменить обстановку. А зовут меня «Tankist».

Терять мне было нечего. Я обрисовал всю ситуацию, обойдя, конечно, вопрос о нашей боевой «мощи». Русский в ответ поинтересовался, не является ли, мол, мой минорный доклад просьбой о помощи. Учитывая, что стрельба вокруг периметра поднялась с новой силой, и это явно была массированная атака осаждающих, я вспомнил старину Уинстона, сказавшего как-то, что если бы Гитлер вторгся в ад, то он, Черчилль, заключил бы союз против него с самим дьяволом, и ответил русскому утвердительно. На что последовала следующая тирада: «Отметьте позиции противника красными ракетами и ждите. Когда в зоне вашей видимости появятся танки, это и будем мы. Но предупреждаю: если последует хотя бы один выстрел по моим танкам – все то, что с вами хотят сделать местные пейзане, покажется вам нирваной по сравнению с тем, что сделаю с вами я».

Когда я попросил уточнить, когда именно они подойдут в зону прямой видимости, русский офицер поинтересовался, не из Техаса ли я, а получив отрицательный ответ, выразил уверенность, что я знаю, что Африка больше Техаса, и нисколько на это не обижаюсь.

Я приказал отметить красными ракетами скопления боевиков противника, не высовываться и не стрелять по танкам в случае, ежели они появятся. И тут грянуло. Били как минимум десяток стволов калибром не меньше 100 мм. Часть инсургентов кинулась спасаться от взрывов в нашу сторону, и мы их встретили, уже не экономя последние магазины и ленты. А в просветах между домами, на всех улицах одновременно появились силуэты танков Т-54, облепленных десантом.

Боевые машины неслись, как огненные колесницы. Огонь вели и турельные пулеметы, и десантники. Совсем недавно казавшееся грозным воинство осаждающих рассеялось, как дым. Десантники спрыгнули с брони и, рассыпавшись вокруг танков, стали зачищать близлежащие дома. По всему фронту их наступления раздавались короткие автоматные очереди и глухие взрывы гранат в помещениях. С крыши одного из домов внезапно ударила очередь, три танка немедленно повернули башни в сторону последнего прибежища полоумного героя джихада, и строенный залп, немедленно перешедший в строенный взрыв, лишил город одного из архитектурных излишеств.

Я поймал себя на мысли, что не хотел бы быть мишенью русской танковой атаки, и даже будь со мной весь батальон с подразделениями поддержки, для этих стремительных бронированных монстров с красными звездами мы не были бы серьезной преградой. И дело было вовсе не в огневой мощи русских боевых машин. Я видел в бинокль лица русских танкистов, сидевших на башнях своих танков: в этих лицах была абсолютная уверенность в победе над любым врагом. А это сильнее любого калибра.

Командир русских, мой ровесник, слишком высокий для танкиста, загорелый и бородатый капитан, представился неразборчивой для моего бедного слуха русской фамилией, пожал мне руку и приглашающе показал на свой танк. Мы комфортно расположились на башне, как вдруг русский офицер резко толкнул меня в сторону. Он вскочил, срывая с плеча автомат, что-то чиркнуло с шелестящим свистом, еще и еще раз. Русский дернулся, по лбу у него поползла струйка крови, но он поднял автомат и дал куда-то две коротких очереди, подхваченные четко-скуповатой очередью турельного пулемета с соседнего танка.

Потом извиняюще мне улыбнулся и показал на балкон таможни, выходящий на площадь перед стеной порта. Там угадывалось тело человека в грязном бурнусе и блестел ствол автоматической винтовки. Я понял, что мне только что спасли жизнь. Черноволосая девушка (кубинка, как и часть танкистов и десантников) в камуфляжном комбинезоне тем временем перевязывала моему спасителю голову, приговаривая по-испански, что «вечно сеньор капитан лезет под пули», и я в неожиданном порыве души достал из внутреннего кармана копию-дубликат своего Purple Heart, с которым никогда не расставался, как с талисманом удачи, и протянул его русскому танкисту. Он в некотором замешательстве принял неожиданный подарок, потом крикнул что-то по-русски в открытый люк своего танка. Через минуту оттуда высунулась рука, держащая огромную пластиковую кобуру с большущим пистолетом. Русский офицер улыбнулся и протянул это мне.

А русские танки уже развернулись вдоль стены, направив орудия на город. Три машины сквозь вновь открытые и разбаррикадированные ворота въехали на территорию порта, на броне переднего находился и я. Из пакгаузов высыпали беженцы, женщины плакали и смеялись, дети прыгали и визжали, мужчины в форме и без орали и свистели. Русский капитан наклонился ко мне и, перекрикивая шум, сказал: «Вот так, морпех. Кто ни разу не входил на танке в освобожденный город, тот не испытывал настоящего праздника души. Это тебе не с моря высаживаться». И хлопнул меня по плечу.

Танкистов и десантников обнимали, протягивали им какие-то презенты и бутылки, а к русскому капитану подошла девочка лет шести и, застенчиво улыбаясь, протянула ему шоколадку из гуманитарной помощи. Русский танкист подхватил ее и осторожно поднял, она обняла его рукой за шею, и меня внезапно посетило чувство дежа-вю...

...Я вспомнил, как несколько лет назад в туристической поездке по Западному и Восточному Берлину нам показывали русский памятник в Трептов-парке. Наша экскурсовод, пожилая немка с раздраженным лицом, показывала на огромную фигуру русского солдата со спасенным ребенком на руках и цедила презрительные фразы на плохом английском. Она говорила о том, что, мол, это все – большая коммунистическая ложь, и что кроме зла и насилия русские на землю Германии ничего не принесли.

Будто пелена упала с моих глаз. Передо мною стоял русский офицер со спасенным ребенком на руках. И это было реальностью, и, значит, та немка в Берлине врала, и тот русский солдат с постамента в той реальности тоже спасал ребенка. Так, может, врет и наша пропаганда о том, что русские спят и видят, как бы уничтожить Америку?.. Нет, для простого первого лейтенанта морской пехоты такие высокие материи слишком сложны. Я махнул на все это рукой и чокнулся с русским бутылкой виски, неизвестно как оказавшейся в моей руке.

В этот же день удалось связаться с французским пароходом, идущим сюда под эгидой ООН и приплывшим-таки в два часа ночи. До рассвета шла погрузка. Пароход отчалил от негостеприимного берега, когда солнце было уже достаточно высоко. И пока негостеприимный берег не скрылся в дымке, маленькая девочка махала платком оставшимся на берегу русским танкистам. А мастер-сержант Смити, бывший у нас записным философом, задумчиво сказал: «Никогда бы я не хотел, чтобы русские всерьез стали воевать с нами. Пусть это непатриотично, но я чувствую, что задницу они нам обязательно надерут».

И, подумав, добавил: «Ну а пьют они так круто, как нам и не снилось. Высосать бутылку виски из горлышка – и ни в одном глазу… И ведь никто нам не поверит: скажут, что такого даже Дэви Крокетт** не придумает»...

Владимир Скачко